в пиалы зелёный душистый чай, но пить не стали, а вылили обратно. Потом снова налили и снова вылили, до трёх раз. Потом стали пить. Севка делал, как все, раз тут такой обычай.

Пили вприкуску: кто хотел — с мелко наколотым сахаром, кто хотел — с изюмом, Севка — с тем и другим сразу. Но самым интересным в чаепитии было то, что, допивая очередную пиалу, оставшийся на дне осадок выливали прямо на пол. Поэтому Севка наполнял свою пиалу лишь до половины, чтобы чаще выплёскивать чаинки на дощатый настил. Потом ему надоело. А когда Борис Яковлевич заказал ещё семь чайников, Севка отодвинул свою пиалу и стал озираться по сторонам.

В дальнем углу чайханы он увидел Садуллу и того рабочего, что вечно что-то жевал.

— Борис Яковлевич, что он жуёт, резинку, что ли?

— Кто?

— Вон тот, в рваном халате, рядом с нашим хозяином сидит.

— А, Мурзаев. Это он нас-табак[16] жуёт, от которого дурман в голове делается.

— Значит, этот Мурзаев пьяница?

— Вроде.

— Зачем же вы его на работу взяли?

— Ну, не так-то просто найти людей на временную работу. К тому же работает он неплохо и дисциплину не нарушал.

Борис Яковлевич занялся переливанием чая, а Севка стал смотреть на Садуллу и Мурзаева. Он не слышал, о чём они говорили. А если бы услышал, то всё равно бы не понял, так как говорили они по-узбекски. А если бы и понял, то всё равно бы не заинтересовался.

— Брешут, что так просто землю перекидывают, — говорил Садулла. — Деньги они ищут. Деньги — отец всему. Деньги — что крылья, с ними лети, куда задумаешь.

— Правда твоя. Деньги нам отец и мать. На деньги сколько хочешь насу купить можно. Только взять их где? Не даются.

— Я тебе и говорю. Деньги — это крылья. Расправь и лети куда хочешь. На восток лети — найдёшь друзей, на запад лети — и там приятели.

— Правду говоришь, деньги — что мать, что отец родные.

— Вот-вот.

Хозяин бросил в пустую пиалу несколько монет — плату за чай — и подошёл к археологам:

— Бисмиллахи-рахмани-рахим.

— Садитесь с нами, Садулла Насырович. — Борис Яковлевич протянул ему пиалу. Садулла не спеша выпил чай, крикнул чайханщику, чтоб тот принёс ещё один чайник, но садиться не стал.

— Когда, уважаемый начальник, возьмёшь меня с собой? — спросил он по-русски. — Хочу видеть глазами Сары-Тепе. Пятьдесят лет не видел.

— Зачем вам, Садулла Насырович? Ведь там Будде молились, не Аллаху.

— Тёмные люди были, древние люди, Аллаха не знали. Всё равно, место святое. Месту поклониться хочу.

— Поговорю как-нибудь на заставе, может быть, и разрешат.

— Рахмат, начальник. Есть у Аллаха завтрашний день — подожду.

Когда хозяин удалился, Борис Яковлевич сказал:

— Садулла не первый раз просится на раскоп, а мне не хочется его брать. Есть в нём что-то, что не внушает доверия.

— Правильно, — подтвердил Севка. — Этот человек доверия никакого не внушает и на границе ему нечего делать.

Все рассмеялись, а Севка немного обиделся.

Спать в этот день легли поздно. Археологам-то что — не на работу, а у Севки подъём в семь часов. Каждое утро Севка вспоминал, что в Ленинграде ещё только четыре часа. Кому охота вставать в такую рань, тем более что утра здесь холодные, зуб на зуб не попадает. Днём — жара, ночью — холодина. Резко континентальный климат. Но, несмотря на холод, пришлось вытряхнуться из мешка.

Когда Севка выскочил за ворота, было уже тепло; когда они с Катей, Каримом и Карлсоном подходили к школе, было уже жарко.

В школу Севка ходил охотно. Ему нравились учителя, ещё больше — ребята. Не то чтобы ребята четвёртого «Б» были веселее или умнее ленинградских, но были они справедливее, что ли. Взять хотя бы Хадию Фирузову. Маленькая, круглолицая, со вздёрнутым носиком и двенадцатью косичками. Такой девчонке только бы и смеяться — она, наоборот, ревёт, и всё тут. Собаке нечаянно на лапу наступили — слёзы; у кого-то в кишлаке родственник умер — рёв; в газете написали, что в Южной Индии голод, — истерика. В Ленинграде такую девчонку давно бы «рёвой-коровой» задразнили, а здесь ничего — терпят, утешают. Вскоре Севка понял почему: Хадия никогда не плакала от страха или от обиды, а плакала от сочувствия другим. Значит, она была не слабым человеком, а была она человеком очень добрым, и дразнить её было бы нечестно.

Один раз Севка и сам её утешал — 12 апреля, в День космонавтики. Хадия стояла перед стенгазетой, шмыгала носом и тёрла руками глаза. Севка посмотрел на газету. Там был нарисован Юрий Гагарин. Первый космонавт спокойно и уверенно сидел в кресле космического корабля «Восток».

День космонавтики прошёл очень хорошо. Была линейка и все классы отдавали рапорта; потом Ариф Арифович рассказал, зачем люди летают в космос; потом был концерт самодеятельности. Выступали старшеклассники — пели, плясали, играли на домбрах, читали стихи. Из младших выступала одна Хадия Фирузова — лучшая танцорка школы. Она носилась по сцене, мелко перебирая ножками. Широкие шаровары метались, как трава на ветру, платье поднималось чашечкой тюльпана, двенадцать чёрных косичек звенели привязанными бубенчиками. Вместе с бубенчиками звенели и заливались колокольчики, спрятанные в толстых каблучках узорчатых туфель. Хадие хлопали больше всех.

После концерта старшеклассники расставили стулья вдоль стен и завели радиолу. Четвёртый «Б» вышел во двор и стал думать, чем бы заняться дальше — расходиться по домам не хотелось.

— Хотите, я вам рассказ прочитаю? — спросила Тоня-Соня.

— Хотим, давай! Какой рассказ? Про что?

— Садитесь, — сказала Тоня-Соня.

Четвёртый «Б» сел где стоял, то есть прямо на землю.

— Рассказ написала я сама. Но историю, которая в нём происходит, я не придумала из головы — так было на самом деле.

— Читай, читай!

Соня вытащила из кармана свёрнутую в трубочку тетрадь.

— Называется «Как усто Саид глиняного человека сделал».

Стало тихо.

— «Посуда нужна всем, а делать её умеют немногие. Глину месить, форму лепить, обжигать, глазуровать, узорами покрывать — кто это умеет, тот усто-гончар называется, тому особый почёт.

Ровесник века усто Саид, семьдесят шесть лет почтенному мастеру, а он до сих пор посуду делает и не знает усталости…» — Тоня-Соня читала громко, ни капельки не волнуясь.

Когда она кончила, ей тоже много хлопали, а когда все успокоились, Севка Клюев сказал:

— Хорошие у вас в четвёртом «Б» ребята. Только плохо, что каждый своим делом занят: Тоня-Соня сочиняет, Карим рисует, Катька собаку воспитывает, Саттар фотографией увлекается, Анвар Уйгунов в математический кружок к пятиклассникам ходит.