Гений всегда парадоксален, не как все – он, вроде бы, пишет об ужасах, а читать почему-то радостно и жить легче.

«…А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек вперлось. Хочешь, например, одного по харе смазать – троих кроешь. И, конечное дело, на все натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду – с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности. А инвалид, чертова перечница, несмотря на это, в самую гущу вперся. Иван Степаныч, чей ежик, кричит ему: Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оторвут!»

Ужасы под гениальным пером превращались в шедевры смеха. Зощенко стал истинно народным писателем. Однажды ларек, где Зощенко продавал свои книжки, толпа снесла с места. Остановку автобуса на Невском, которая называлась «улица Зодчего Росси» кондукторы называли «улица Зощенко», и кому надо – выходили. Новые обитатели центра в старой культуре разбирались не шибко, кто такой зодчий Росси – понятия не имели, – а вот Зощенко, который писал про них, они знали! Зощенко не ошибся, отдав свой талант народу.

После Первого съезда писателей в 1934 году писатели были «выстроены», поделены на категории. Зощенко получил высшую. В одном из самых красивейших мест Ленинграда, там, где канал Грибоедова пересекается с Невским, в том самом писательском «недоскребе» Зощенко получил самую престижную квартиру – четырехкомнатную, с камином. Власти не могли не считаться с его популярностью – хотя он изображал совсем не тот «советский народ», какой бы им хотелось видеть.

В результате семейных неурядиц, но главное, после официальных проработок, когда его фактически запретили печатать, Зощенко сильно скатился по «официальной лестнице» и из шикарной четырехкомнатной оказался в тесной двухкомнатной – в этом же самом доме, что, наверное, было особенно горько. Гениальность опасна! Зощенко кончил дни в опале и бедности. Но за это мы любим его еще больше.

Рассказывают, что однажды «лихой москвич» Катаев, заложив «грустного петербуржца» Михаила Зощенко, все же приехал тогда к нему в этот дом на грибоедовском канале, позвонил в дверь и встал на колени: «Миша, прости!» И мягкий петербуржец Зощенко его простил. После этого, недолго думая, «лихой москвич» заложил его снова, снова приехал и позвонил в дверь: «Прости, Миша!» Но Миша в этот раз его не простил. Он сказал: «Ты становишься однообразным». Так гласит легенда, которыми буквально напичкан этот дом, полный когда-то литературной жизни. Теперь она как-то испаряется, дом заселяется нелитераторами. Не исчезнет ли литература совсем? Для нашего города, прославленного писателями и поэтами, это будет трагедией. Ведь именно здесь рождались строки. Место волшебное! Прочтем вместе хотя бы стих Александра Кушнера, родившийся здесь:

И в конце этой прекрасной панорамы, слегка выделяясь среди строгих петербургских зданий чуть аляповатым стилем а ля рюс высится огромный, с острыми яркими куполами, храм Спаса-на-Крови. Все знают его под этим неофициальным названием, потому что поставлен он на месте убийства революционерами-народовольцами «царя-освободителя» Александра II, самого доброго царя, давшего волю народу, отменившего крепостное право. Но история явила нам страшный парадокс: убивают самых мягких царей – а тираны умирают в своей постели.

Тихие улочки вокруг этого страшного места долгое время, почти всю мою юность, носили имена цареубийц, и мы почти привыкли к ним – улица Желябова, улица Софьи Перовской.

Народоволец Желябов, обуреваемой идеей тираноборчества, в аптеке на углу улицы, получившей затем его имя (не зря трудился), изготовил бомбу страшной взрывной силы и взорвал ее под полом комнаты, в которой должен был появиться царь. Царь задержался, погибли при взрыве солдаты из охраны. Желябова повесили. Вот такой страшный «путь к свободе»! И уже неудивительно, что наступившая наконец «свобода», за которую они так долго и кроваво боролись, тоже пролила реки крови.

Софья Перовская вышла вовсе не из угнетенных царизмом масс – отец ее был царским генералом. Тем не менее, чрезвычайно распространившаяся тогда именно среди образованной молодежи идея «борьбы за справедливость» увлекла и ее.

Именно она стояла на набережной Екатерининского тогда канала, прилично одетая (после революции, к которой они так стремились, все ходили в рванине), и именно она махнула платочком своим подельникам, Рысакову и Гриневицкому давая знак: «Царь едет! Готовьтесь!» За этим взмахом платочка, кружевного, последовало страшное.

Под охраной казаков, в карете, царь приблизился к месту своей казни. Рысаков кинул бомбу под экипаж. Пострадали несколько казаков и лошади. Как мрачно шутили после этого, – «Рысаков убил рысаков». Царь, оглушенный и, вероятно, контуженный, вышел из кареты, пытался помочь раненым казакам, потом, шатаясь, весь в крови (пока еще не в своей), подошел к ограде канала и проговорил: «Ну – слава Богу, все!» Тут же стоял Гриневицкий, второй террорист. «Нет – не все!» – проговорил он и бросил бомбу под ноги себе и царю. Царя отвезли во дворец, где он перед этим работал над проектом конституции, дарующей населению новые возможности. Не успел. Вскоре скончался. Всех участников покушения повесили. Наступило время разгула реакции, «преследования свободомыслящих».

На месте убийства царя возвели храм по проекту придворного архитектора Альфреда Парланда. По слухам, были проекты и более талантливые, но выбрали его. Исполнен он по образу Храма Василия Блаженного в Москве: наступала эпоха а ля рюс, где ценилось все верноподданическое, русское, традиционное. Внутри храма отмечено место, где убили царя-освободителя.

А храм постепенно как-то вписался в панораму и стал одной из главных достопримечательностей города…

Помню, как мы детьми после войны ползали около него, собирали изразцы, осыпавшиеся с куполов, и пытались выкладывать на асфальте свои рисунки. Уже в наши дни улицам, названным в честь цареубийц, улице Желябова и улице Софьи Перовской, возвращены дореволюционные названия – Большая и Малая Конюшенные. В конце Большой, на Конюшенной площади – храм, где отпевали Пушкина.

С Малой Конюшенной улицы, отвернувшись от проспекта, стоит памятник еще одному гению, прославившему Невский, – Николаю Васильевичу Гоголю.