Тревога сближала меня с Иреной, поэтому, когда под утро я обзванивал больницы и полицейские участки, мне казалось естественным представляться ее мужем.

Когда начало светать, я понял, что Ирена не появится.

21

В понедельник позвонил Гундлах:

– Вы, очевидно, уже слышали о Швинде. Порядка ради я хочу подтвердить эти сообщения. Моя жена исчезла, картина тоже. Мои люди выясняют, вел ли Швинд со мной двойную игру. Так или иначе, в ваших услугах я больше не нуждаюсь.

– Я никогда не состоял у вас на службе.

Он рассмеялся:

– Как вам будет угодно. – Гундлах положил трубку.

Спустя несколько дней я получил от него уведомление, что никаких свидетельств двойной игры Швинда не обнаружено. Я оценил порядочность Гундлаха, посчитавшего необходимым известить меня об этом. Швинд вообще больше не объявлялся.

Мне удалось разузнать, что после того дня, утро которого мы провели вместе, Ирена больше не появлялась в Музее прикладного искусства, где она работала, хотя срок ее стажировки еще не истек. Я выяснил также, что, помимо съемной квартиры, где она жила со Швиндом, у нее имелась еще и собственная квартира, ее убежище, о котором ничего не знали ни друзья, ни подруги. Соседка не сумела вспомнить, когда она в последний раз видела Ирену, – когда-то давно.

Я был уязвлен, опечален, разозлен. Я тосковал по Ирене и, открывая почтовый ящик, порой надеялся найти письмо от нее или хотя бы почтовую открытку. Тщетно.

Однажды, спустя два года, мне показалось, что я увидел ее. В районе Вестланд, неподалеку от нашего офиса, студенты захватили пустующий дом, а полиция выгнала их оттуда. За этим последовала многотысячная демонстрация, которая прошла мимо нашего офиса, и я, стоя у окна, глядел на толпу. Меня удивляло веселое оживление демонстрантов – ведь они вышли на улицы, возмущенные несправедливостью. Они весело вскидывали сжатый кулак, задиристо выкрикивали свои лозунги или передвигались бегом, взявшись под руки. У них были хорошие лица, отцы несли малышей на плечах, матери вели детей за руку; много молодежи, школьники и студенты, несколько рабочих в комбинезонах, солдат, солидный мужчина в костюме и при галстуке. Неожиданно я увидел Ирену – или она померещилась мне; я бросился по лестнице вниз, на улицу, побежал вдоль колонны; несколько раз я находил похожее лицо, думал, что именно из-за него обознался, глядя на демонстрантов из окна, но все-таки продолжал искать до тех пор, пока отделившаяся от колонны группа молодых людей не взломала двери пустующего дома; тогда прибыла полиция и начались стычки с демонстрантами.

Со временем раны зарубцовываются. Но мне никогда не хотелось вспоминать историю с Иреной Гундлах. Особенно после того, как я понял, насколько я был смешон. Неужели не понятно, что не может добром кончиться дело, начавшееся с обмана, что мне не место за рулем угнанной машины, что женщины, перелезающие через стену, сбегающие от своих мужей и любовников, не для меня и что я позволил себя использовать? Любой здравомыслящий человек сразу бы все понял.

Всю смехотворность, постыдность собственного поведения я переживал с особой остротой при воспоминании, как ждал Ирену у садовой стены, терзаясь сомнениями, придет она или не придет, захочет или не захочет меня, при воспоминании о дурацких темных очках, моем ознобе и страхе, при воспоминании, как я обнял ее, как был счастлив, думая, что она тоже счастлива. Эти воспоминания были мне физически неприятны.

Я снова и снова утешал себя мыслью, что, не случись этого сумасбродства, мой будущий брак не сложился бы так удачно. Нет худа без добра, любила говорить моя жена.

Прошлого не изменишь. Я давно смирился с этим. Трудно только смириться с тем, что снова и снова не понимаешь прошлого. Возможно, и впрямь не бывает худа без добра. А возможно, всякое худо только и бывает что худым.

22

В субботу я поехал на прогулочном катере, отправлявшемся к оконечности бухты, к зеленой полоске земли, за которой начиналось открытое море. Ботанический сад мне вовсе не надоел. Но я решил, что не стоит изо дня в день ограничивать свое жизненное пространство. Проводя отпуск на море, я никогда не ограничивался пляжем, а старался познакомиться с местными достопримечательностями, и жилье у моря выбирал такое, чтобы вокруг были живописные окрестности.

Мы проплыли мимо маленького острова, где некогда были сооружены укрепления для воображаемой войны против воображаемого противника, мимо покачивающихся на волнах серых, проржавевших военных кораблей, мимо домов на воде, где, вероятно, жилось легко и весело, мимо рощ, мимо пляжей и бухточек с яхтами. Солнце, ветер, запах моря – утро бодрило, дети неутомимо носились с носа на корму и обратно, чтобы подставить лица свежему ветру. Меня слегка знобило, однако я, не желая показывать слабину, не спустился в кабину, где сидела пожилая публика.

Когда катер пристал к берегу, я нашел небольшое возвышение, чтобы окинуть взором морские дали, но не разглядел ничего, чего не видел бы в Атлантике или на Тихом океане. Но на меня сильно подействовала мысль о том, что даль простирается отсюда в одну сторону до Чили, а в другую – до самой Антарктиды. Я чувствовал эту даль и глубину, видел, что вода здесь темнее, а волны, мягко накатывающие на берег, выглядят более грозными.

Я шел вдоль берега, пока мне не надоело идущее параллельно берегу шоссе с интенсивным движением; я вернулся назад к пристани, где можно было взять шезлонг и пляжный тент. В рюкзаке у меня опять лежали бутылка красного вина, несколько яблок и книга об истории Австралии.

История Австралии коротка, поэтому вскоре в книге пошли разделы о современности, нынешнем климате, полезных ископаемых, сельском хозяйстве, промышленности, внешней торговле, транспорте, культуре и спорте, школах и университетах, о конституции и административном устройстве страны, о плотности населения и демографической ситуации, о географической и социальной мобильности, о вопросах занятости и досуге, о гендерных проблемах и статистике разводов.

Оказываясь в другой стране, я всякий раз задаюсь вопросом, не жилось ли бы мне здесь более счастливо. Проходя по улице и увидев на углу компанию разговаривающих и смеющихся людей, я представляю себе, как жил бы здесь и сейчас стоял бы в этой компании и весело общался с друзьями. Когда в уличном кафе я вижу, как к столику, за которым сидит женщина, подходит мужчина и оба радостно здороваются, я представляю себе, что мог бы встретить здесь другую женщину, которая радовалась бы мне, а я радовался бы ей. И когда по вечерам в окнах загорается свет, каждое окно сулит одновременно свободу и уют – свободу от старой жизни и уют в новой. Теперь даже обычное чтение пробуждает во мне тоску по другой жизни в другом мире.

Я не чувствовал себя несвободным в прежней жизни. Мы с женой были дружной парой, в которой каждый пользовался свободой. При желании она могла бы работать, мы были в состоянии обзавестись няней для детей. Но жена предпочла остаться дома, и без ее усердия дети не стали бы такими, да и я тоже. Позднее она не добилась бы в муниципальной политике заметного успеха без опоры на мое влияние и связи. Нет, я не чувствовал несвободы. Но я не смог бы в одночасье бросить все – дом, семью, работу, – чтобы начать где-то новую жизнь. Мои друзья и коллеги, бросившие жену и работу ради новой, более молодой женщины и более модной профессии, бросившие пятидесятилетнюю домохозяйку ради тридцатидвухлетней менеджерши по организации публичных мероприятий, адвокатуру ради профессии специалиста по связям с общественностью или терапевта, оказались через несколько лет новой жизни с тем же, с чем они были в старой, – семейными скандалами и надоевшей работой. Нет, я не чувствовал себя несвободным в прежней жизни; сделав осознанный выбор, я осознанно придерживался его. Я вполне мог бы найти себе женщину помоложе. Я не красавец, но слежу за своей физической формой, довольно состоятелен, и мне есть что предложить молодой женщине. Но мне этого не хотелось.