– Турецкая вода, – проговорил он как-то безнадежно.

– Что ж, брат, делать. Нет другой воды. Хлебни хоть этой. Все легче будет.

– О-о-х, о-о-х, – опять застонал солдат, не слушая и не отвечая на мои заботы, – о-о-х, бросили меня, забыли, смерть моя!

– Ну не кричи, подберут сейчас, – сказал я ему, садясь на лошадь и увидав санитаров, направлявшихся в нашу сторону.

Время было вернуться назад, и я стал рассчитывать, как бы покороче проехать на шоссе, где в ту минуту должен был находиться Гурко. Соображая, что батарея, которую я недавно встретил, двигалась тоже на шоссе по проселочной дороге, я решил, что это путь самый кратчайший. Дорога эта, как я помнил, входила в лес и забирала вправо; следовательно, вместо того чтобы возвращаться назад к опушке леса, стоит только поехать вперед по лесу – непременно наткнешься на дорогу где-нибудь поблизости. Я поехал крупной рысью по лесу, стараясь поскорее выбраться из области подавляющих душу картин смерти и разрушения. Десять минут я ехал по лесу, погоняя лошадь; дороги не оказывалось. Но она должна быть тут где-нибудь очень близко и в этом направлении. Деревья редели, сменяясь высоким кустарником. Вот небольшая полянка, обрамленная кустами. Я остановился, раздумывая, куда повернуть лошадь и начиная тревожиться. Вдруг две красные фески промелькнули между кустами, выглянули снова и остановились. Сердце у меня захолонуло. «Турки!» – промелькнуло у меня в голове. Я дернул за поводья и не успел еще повернуть коня, как позади меня раздался выстрел, за ним другой. Я начал бить свою лошадь и ногами, и плетью и помчался во весь дух по лесу, охваченный одним ощущением: «Вот, вот, покажется сейчас где-нибудь турок и застрелит». По счастью, я скоро наткнулся на солдата, пробиравшегося по лесу с ружьем на плече.

– Куда ты один, от своей части отбиваешься, – закричал я ему, – тут вон в лесу турки. Слышал выстрелы? Где дорога?

– Не могу знать, – остановился солдат.

– Какого полка?

– Севского.

– Куда ж ты идешь?

– Сюда, сказывали, наши прошли, – махнул он рукой вперед.

Я поехал по указанному направлению, направление было верное: я выбрался наконец на дорогу, которая вскоре вывела меня из лесу на широкую поляну. На поляне влево от дороги лежала деревушка Джуранлы; вправо, на лугу, Севский полк выстраивался в порядок. Раздельно стояли роты, батальоны; гул разносился в воздухе от громкого солдатского говора. Офицеры ходили в промежутках между ротами, командовали солдатам «смирно!». Говор стихал на минуту и затем поднимался еще громче прежнего. Мне невольно вспомнился недавно слышанный мной разговор генерала Гурко с майором Лигницем, прусским военным агентом. Лигниц выражал мнение, что русские солдаты вообще мало говорят между собой, в дело идут молча. Наоборот, у прусских солдат всегда слышится оживленная беседа.

– Послушайте наших солдат после дела, – возражал на это Гурко. – Я помню, как под Уфланлы проходил мимо меня стрелковый батальон, возвращавшийся с поля сражения. За версту было слышно, что идут солдаты. Все говорили громко, наперерыв…

И в самом деле, тут было то же самое. Все говорили хором, быстро, не слушая один другого, увлекаясь собственным рассказом. Гул стоял в воздухе от солдатского говора. Мне хотелось послушать солдатских рассказов, но времени у меня не было. Я боялся не застать Гурко на шоссе и потому, объехав Севский полк, направился дальше. По дороге мне попался навстречу ординарец Гурко.

– Не встречали ли Севского полка? – закричал он мне издали.

– Вон там. А Гурко где?

– На шоссе. Я еду с приказанием Севскому полку собраться и стянуться поскорее к шоссе.

– А что, Сулейман-паша наступает?

– Нет, наоборот, мы наступаем.

– Как мы наступаем? Постойте, расскажите.

– Некогда. Поезжайте, сами узнаете, – прибавил ординарец, направляясь карьером.

Следовательно, мы атакуем тридцатитысячную свежую армию, атакуем без патронов, снарядов, с измученным семитысячным отрядом! Я ничего не понимал.

Между тем по шоссе тянулась артиллерия, сворачивая в сторону и въезжая на холм для занятия позиции насупротив Ески-Загры. Киевский гусарский полк рысью ехал по шоссе, чтобы рассыпаться цепью против кавалерийской цепи неприятеля. Один-единственный батальон стрелков двигался вперед к Ески-Загре. Сомнений не было. Мы наступали на Ески-Загру. Гурко стоял на батарее полковника Ореуса и с биноклем в руках смотрел в сторону неприятеля. Мы были в трех верстах от Ески-Загры. Над городом поднимались столбы черного дыма. В версте от нас была рассыпана цепь черкесов, а за цепью виднелись темные массы турецкого войска. Они расположились вокруг города, заняли окрестные холмы, широко растянулись кругом. Вся эта громадная сила могла ежеминутно ринуться на нас, неудержима как лавина, и задушить в несколько мгновений. Мы с трепетом поглядывали на неприятеля. Восемь наших орудий вызывающе глядели на него с холма, позади которого стояли одни лишь пустые зарядные ящики; впереди полка – один батальон стрелков с восемью-десятью патронами на человека; еще дальше впереди – один Киевский гусарский полк. Это было все наше войско в ту минуту и все наши боевые средства. Севский полк еще не подошел, Елецкий еще не успел собраться после дела под Джуранлы и построиться в порядок; отправились отыскивать его и собирать. Между тем на неприятельской стороне происходило какое-то движение: очевидно было, что Сулейман-паша собирался предпринять что-то против нас. Солдаты на нашей батарее стояли при орудиях в боевом порядке – один с банником в руках, два у заряжающего механизма, другие вытянувшись как на параде, ожидая одного мановения, знака, чтобы в ту же секунду открыть огонь по туркам. Но целый долгий час Гурко стоял, не отводя бинокля от глаз и не отдавая никаких приказаний.

«Пусть бы уж скорее, – думалось невольно, – хоть какое-нибудь решение!» Сердце тревожно замирало и ныло. Солнце же опускалось все ниже и ниже.

Длинные тени вытянулись по равнине Марицы от холмов и деревьев. То и дело подъезжали казаки с донесениями к Гурко: они гласили, что у стен города идет усиленная работа, партии болгар выведены будто бы из города и под присмотром и понуканием турок роют укрепления вокруг Ески-Загры. Минута за минутой проходила в тревожном ожидании; вот и Елецкий и Севский полки показались наконец в отдалении и стали подтягиваться медленно к шоссе. Темнело быстро. Окружающие предметы бледнели и тонули в смутном освещении вечера. Гурко, видимо, ожидал наступления совершенной темноты. Она не замедлила наступить. Тогда, приказав одному батальону стрелков, гусарскому полку и батарее Ореуса оставаться на прежних позициях, Гурко велел остальному отряду двигаться под покровом темноты к селению Далбока, расположенному у подошвы Малых Балкан, верстах в шести—семи вправо от шоссе. Затем, потребовав себе лошадь, Гурко поехал впереди частей в ту же сторону в сопровождении свиты и конвоя. Ночь была темная, черная. Мы вскоре перестали различать дорогу, по которой ехали, и окружающие предметы. Что-то зловещее, мрачное лежало в этой черной темноте. Ноги лошадей поминутно оступались в канавки, проходившие по сторонам дороги; нависшие над дорогой кусты задевали нас своими хлесткими ветвями. Ески-Загра горела. Широкое красное зарево расстилалось на небе, и до чуткого уха доносился словно неясный гул со стороны пожара. Казаки, приезжавшие от времени до времени к Гурко, рассказывали между прочим, что им удалось в темноте пробраться близко к Ески-Загре, что там по-прежнему при свете факелов болгары роют укрепления вокруг города, но что самый город отдан во власть черкесов и башибузуков, из города слышатся будто бы крики, стоны и вопли о помощи. Невольно ночное воображение усиливалось нарисовать картину того, что делалось в эту минуту в Ески-Загре: быть может, женщины, влекомые в эту минуту по улицам, дети, разрезываемые на куски, в госпитале наше раненые, изуродованные и замученные живыми, среди пламени пожара, кровавый пир рассвирепевших дикарей!..