– Меня вполне устраивает круг друзей Эдуарда.

– Кто бы сомневался. Хотя иногда так трудно завести подходящих друзей в компании, где остальные знают друг друга тысячу лет. Я имею в виду, все эти понятные только им одним шутки, общие воспоминания. – Она улыбнулась. – Но я уверена, вы неплохо справляетесь.

– Мы с Эдуардом вполне счастливы вдвоем.

– Конечно. Однако вы, София, должны понимать, что это не может длиться вечно. Ведь он, помимо всего прочего, на редкость общительный человек. Такому мужчине, как Эдуард, необходимо предоставлять полную свободу.

Я уже с трудом сдерживалась.

– Вы говорите так, будто я его тюремщица. И тем не менее я никогда не хотела, чтобы Эдуард делал что-то против своей воли.

– О, я нисколечко в этом не сомневаюсь. Впрочем, как и в том, что вы отдаете себе отчет, насколько вам повезло выйти замуж за такого человека. Мне просто показалось, что вам пойдут на пользу рекомендации старинного друга Эдуарда. – Не дождавшись моего ответа, она добавила: – Возможно, вы сочтете не слишком тактичным с моей стороны давать вам советы по поводу мужа. Однако вы знаете, что Эдуард никогда не придерживался правил буржуазной морали, поэтому я тоже хочу позволить себе выйти за рамки обычного разговора.

– Я вам чрезвычайно признательна, мадам Эйнсбахер. – Я спрашивала себя, можно ли повернуться и сразу уйти, например, под предлогом встречи, о которой только сейчас вспомнила. Господь свидетель, я достаточно долго терпела.

Она вдруг понизила голос, отошла от прилавка и жестом предложила последовать ее примеру.

– Что ж, коли уж у нас пошел разговор начистоту, то я считаю своим долгом дать вам совет из другой области. Как женщина женщине, если позволите. Вы сами наверняка уже убедились, что Эдуард – человек… ненасытный. – Она бросила на меня многозначительный взгляд. – Не сомневаюсь, сейчас он искренне наслаждается семейной жизнью, но когда он снова начнет рисовать других женщин, вы должны быть готовы… предоставить ему… определенную свободу.

– Простите?

– София, вы хотите, чтобы я вам растолковала?

– Софи. – Я стиснула зубы. – Меня зовут Софи. И да, мадам, уж будьте так любезны, растолкуйте мне, на что вы намекаете.

– Простите, если поступаю не слишком деликатно. – Она мило улыбнулась. – Но вы должны знать, что вы не первая натурщица Эдуарда, с которой… у него были близкие отношения.

– Я вас не понимаю.

Она посмотрела на меня словно на идиотку:

– Женщины на его полотнах… Есть один нюанс, объясняющий, почему Эдуарду удается создавать столь сильные и тонкие образы, почему удается изображать… такую интимность. – (Я уже поняла, к чему она клонит, но продолжала стоять столбом, позволяя ее словам обрушиваться на меня, точно лезвия множества маленьких гильотин.) – Эдуард – человек бурных и непредсказуемых страстей. И когда он пресытится прелестями брака, София, он примется за старое. Вы разумная девушка, я в этом абсолютно уверена, учитывая ваше, так сказать, происхождение, а потому посоветовала бы вам обратить свои взоры в другую сторону. Такого мужчину, как он, невозможно ограничивать. Поскольку это будет означать пойти против его артистической натуры.

Я нервно сглотнула:

– Мадам Эйнсбахер, я уже и так отняла у вас достаточно времени. Боюсь, сейчас нам придется расстаться. И спасибо за ваш… совет.

Я повернулась и пошла прочь, ее слова звенели у меня в ушах, а костяшки сжатых в кулаки пальцев побелели от напряжения. И уже на полпути к улице Суффло я вспомнила, что оставила корзинку с луком, капустой и сыром на земле возле прилавка.

Когда я пришла домой, Эдуард еще не вернулся. Хотя ничего удивительного: они со своим дилером обычно уходили в соседний бар и обсуждали дела за рюмкой пастиса, а если засиживались допоздна – то и абсента. Бросив корзинку с кошельком и баночкой фуа-гра на кухне, я подошла к умывальнику сполоснуть холодной водой разгоряченное лицо. Из зеркала над раковиной на меня смотрела непривычно мрачная девушка, губы сердито сжаты в тонкую полоску, на бледных щеках лихорадочные пятна. Я попыталась улыбнуться, снова стать той женщиной, которую разглядел во мне Эдуард, но ничего не получилось. Я видела лишь худую, настороженную женщину, чье счастье в мгновение ока разрушилось, словно воздушный замок.

Я налила стакан сладкого вина и залпом выпила. А затем еще один. Прежде я никогда не позволяла себе алкоголь в дневное время. В юности я имела несчастье быть свидетельницей папиных излишеств и до встречи с Эдуардом вообще капли в рот не брала.

И пока я сидела в полной тишине, у меня в ушах звенели слова: Он примется за старое… Женщины на его полотнах… Есть один нюанс, объясняющий, почему Эдуарду удается создавать столь сильные и тонкие образы…

А потом я швырнула стакан прямо в стену, и мой вопль, преисполненный сердечной муки, заглушил звук бьющегося стекла.

Не могу сказать, как долго я пролежала на кровати, погрузившись в душевные терзания. Не было сил встать. Мастерская Эдуарда – мой новый дом – больше не походила на наш маленький рай. У меня возникло странное чувство, будто ее наводнили тени его прошлых амурных увлечений, будто сама атмосфера здесь пропитана их разговорами, их взглядами, их поцелуями.

Ты не должна так думать, одернула я себя. Но мысли в моем воспаленном мозгу метались, как сорвавшаяся с привязи лошадь, выбирая все новые, еще более опасные направления, и мне никак не удавалось их обуздать.

Тем временем стало темнеть, и я услышала, как взявшийся за работу фонарщик что-то напевает себе под нос. Как бы то ни было, этот звук всегда действовал на меня успокаивающе. Я встала с постели. Не мешало бы убрать до прихода Эдуарда битое стекло. Однако вместо этого я подошла к работам мужа, составленным у дальней стены. Немного поколебавшись, я принялась вытаскивать картину за картиной, чтобы разглядеть повнимательней. Вот портрет Лауры Леконт, fille de rue, в платье из зеленой саржи, еще один холст, где она стоит обнаженная, прислонившись к колонне, словно греческая статуя, ее груди маленькие и округлые, точно две половинки испанских персиков; англичанка Эммелин, барменша из бара «Брюн», она сидит, закинув руки на спинку стула и подогнув под себя голые ноги. Безымянная темноволосая женщина на шезлонге, тугие кудри спускаются на обнаженное плечо, тяжелые веки сонно опущены. Неужели он с ней тоже спал? Неужели эти полураскрытые губы, выписанные с такой любовью, манили его к поцелуям? Как я могла рассчитывать, что он останется нечувствителен к выставленной напоказ шелковистой плоти, к этим будто нечаянно поднятым измятым нижним юбкам.

Боже мой, какой же я была дурой! Провинциальной дурой.

А вот и Мими Эйнсбахер. Она наклонилась к зеркалу, изгибы ее обнаженной спины идеально подчеркнуты тугим корсетом, покатые бледные плечи – как искушение. Этюд сделан с явной любовью, набросанные углем стремительные линии завораживают. Однако рисунок определенно незаконченный. А что Эдуард сделал потом, когда отложил в сторону угольный карандаш? Может, подошел к Мими сзади, положил свои крупные руки ей на плечи и прижался губами к ложбинке на шее? В то самое место, прикосновение к которому всегда вызывало во мне прилив желания? А может, положил Мими на эту постель – нашу постель, – нашептывая ей ласковые слова, и задрал ее юбку, чтобы…