Он сразу заметил его, стоящего рядом с главным поваром. Его белоснежная манишка сияла при электрическом свете, в его волосах отражался блеск медных кастрюль и котелков. Его толстые пальцы сжимали сигару.

Жан пошел к нему по посыпанному песком полу.

— Мсье ле Барб, — начал он.

Толстяк обернулся. Его маленькие острые глаза на секунду остановились на худобе, бледности и бедности просителя.

Затем он спросил гордо:

— Что скажете, мсье Виктор?

Жан слабо улыбнулся.

— Тысячу извинений, мсье ле Барб. Простите мою ужасную глупость в прошлом месяце. Я пришел просить вас дать мне снова работу.

Мсье ле Барб вложил в рот сигару и выпустил великолепный клуб дыма. Ароматный дым попал прямо в блестевшие от голода, как бриллианты, глаза Жана, так что они затуманились от слез.

— Ага, — загремел раскатистый голос управляющего, — итак, дружище, ваша голова осела под вашей шляпой?

— Дело не в голове, — сказал Жан просто, — а в желудке, мсье. Я голодаю. Я готов играть у вас сегодня вечером за хороший ужин.

— Месяц тому назад вы пренебрегли кафе, моей презренной особой, своим жалованьем и своим ужином. Времена меняются!

Жану ничего не оставалось сказать, и потому он промолчал. Огненные точки быстрее заплясали в его глазах. Он едва слышал голос мсье ле Барба, — казалось, он доносится откуда-то издалека. Он понял, однако, что сегодня вечером нет работы, но что завтра в Вену отправляют оркестр, и, если он хочет, он может ехать с остальными на половинном жалованье против того, какое он получал раньше.

— А сегодня… сегодня… — бормотал он.

Мсье ле Барб смеялся. Он добился полного триумфа. Это был реванш. Он принял сейчас на службу человека, который, как он инстинктивно чувствовал, когда-нибудь прославится, и притом на такое жалованье, что даже бродячий музыкант, пиликающий на скрипке, отверг бы его с презрением. И вдобавок еще, — о, сладость мести! — Жан просит у него поесть. Будучи человеком деловым, он, несмотря на такую победу, пожелал довести своего врага до полного унижения.

— Что вы толкуете про сегодня? — спросил он холодно, подмигивая главному повару, который сочувственно улыбался.

— Ради Бога, — сказал Жан со вздохом, — дайте мне чего-нибудь поесть.

Путешествие в Вену было ужасным. От старой простуды у Жана начался жар, который продолжался три дня. Это был иссушающий колючий озноб; Жану казалось, будто за подкладку его платья насыпали песку. Конечно, он ехал в третьем классе и потому не мог ехать скорым поездом. Скамьи всюду были деревянные, и он чувствовал себя больным от тряски. Остальные музыканты оркестра были мрачны и молчаливы; двое тосковали по родине, один от любви.

— Какая жизнь! — говорил себе Жан. — Какая проклятая жизнь!

Ему удалось извлечь из угрюмого виолончелиста утешительные сведения, что оркестр послан в Вену, так как ни один из тамошних оркестров не согласился играть за ту маленькую плату, какую предложила компания.

Подкрепляемый ежедневной пищей, Жан, наконец, почувствовал, как к нему понемногу возвращается вера в себя.

«Так, — говорил он себе, слушая сетования виолончелиста. — Так, отлично. Я согласился играть за эту плату. Но посмотрим, когда я приеду и меня послушает публика… тогда поговорим о жалованье. Мы еще повоюем!»

Его привычные мечты вспыхнули в нем с новой силой. Он хорошо понимал, что для того, чтобы достичь звания виртуоза, надо либо быть баловнем судьбы, либо иметь влиятельную поддержку. Он склонялся в своих мечтах больше к последнему пути, как более верному и менее фантастическому. Когда его услышат, он был уверен, что его будущее будет обеспечено.

Он сжимал руки, думая об этом. Он не мог сидеть на месте спокойно. Он встал, вышел в узенький коридор и начал шагать взад и вперед.

Будущее! Будущее!

Мысль о будущем повергала его в волнение, доходившее до физической дрожи.

Он уже хотел бы быть в Вене, проникнуть в кафе, начать играть и испытать ту силу, которая была в нем, чтобы пожать плоды своих усилий. Ле Барб дал ему авансом небольшую сумму, чтобы купить манишку, ботинки, несколько пар носков и носовых платков. Этот капитал растаял раньше, чем Жан мог хорошенько подумать об экстравагантности своего галстука. Итак, кусочек ленты остался по-прежнему его украшением.

— У вас настоящие волосы музыканта, — сказал меланхоличный виолончелист. — Посмотрите на мои.

Он был лыс, с узкой каемкой волос вокруг черепа. Жан гордился своими волосами. Друзья из Латинского квартала, а в особенности одна особа по имени Нинон, поощряли такого рода заросли на голове, а также волнистую прядь над лбом. Хотя это украшение исчезло за последние недели, Жан решил про себя как можно скорее устроить его снова, когда приедет в Вену.

В Вене оказалось еще холоднее, чем в Париже. Жану Вена показалась чем-то вроде ада, только без адского пламени. Она была чужой и холодной для него. Пища была непривычная, язык грубый. К тому же публика здесь была скупа на похвалы. Кафе было новое, оркестр французский; сезон еще не начался.

Но вот, наконец, он начался, и Жан, который медлил с завивкой волос, отправился к парикмахеру и изъявил ему свои желания.

Он снял комнату на Вильгельмштрассе. Ему не нравилась его квартирная хозяйка. Он получал обед в кафе после работы; это часто бывало не раньше двух часов ночи. Поэтому пища была весьма нужна как подкрепление на вечер, и так как, натурально, скудного жалованья Жана не хватало на удовлетворение всех его нужд, то квартирная хозяйка страдала.

Ей очень нравился «герр Виктуар». Он обладал приятной внешностью, он был молод и пылок и, несомненно, смелый и сильный мужчина. Она все же постаралась объяснить ему, сколько ей причитается с него крон в неделю.

Жан рассмеялся, и так как у нее была красивая фигура, розовые щеки и голубые глаза, он смело поцеловал ее, и с тех пор стал получать долю хозяйских сосисок, хлебцев и кофе.

«Что за страна! — говорил он себе. — Сосиски и пиво. Боже мой, что за страна!»

Он был непритворно, искренне благодарен судьбе, когда наступила теплая погода и стаял снег. Он много сидел в своей маленькой комнате и играл для себя. Его глаза были закрыты, его душа трепетала, упиваясь звуками.

Иногда прохожие на узенькой улице останавливались и слушали. Впоследствии, когда он приобрел славу, эти люди обычно рассказывали о вечерах, когда они слушали в открытое окно, как играл маэстро, а они будто бы предсказывали ему его блестящее будущее.

В ту пору, о которой мы рассказываем, Жану было двадцать четыре года; он был никому не известным ничтожеством и не имел ни гроша.

Он познакомился с одной девушкой. Она была очень красива, очень маленького роста, но очень миловидна и, как на диво, очень добра. Ее звали Анна, имя, которое Жан переделал в Аннет. Ей было девятнадцать лет, и она зарабатывала на жизнь, обучая танцам в маленьком дансинге в северной части города.