— Вам, вероятно, живется теперь спокойно, — сказал он, не глядя на нее.

Она молча кивнула утвердительно.

— Как мальчик?

— Превосходно. Хотите на него посмотреть? — добавила она после минутного колебания.

Теодор сплетал пальцы своих перчаток.

— Если вы тоже этого хотите, — сказал он и затем вдруг стремительно встал.

— Ирэн, — сказал он.

Его голос трепетал от чувства. Он стоял над нею. Он видел изгиб ее лица, темные ресницы на ее щеке. Тонкая шпилька выскользнула сзади из блестящих волос; она казалась черной на изгибе ее белой шеи.

Он упал на колени рядом с ней, не решаясь коснуться ее руки.

— Ирэн, вы читаете, что в моем сердце, в моей душе?

Он видел, как она задрожала. Ее губы трепетали, как у испуганного ребенка. Возможно, что именно этот признак страха, этот простой симптом настоящего испуга сказал ему больше, чем могли бы сказать слова, которые он боялся услышать.

— Ирэн! — сказал он, словно защищаясь от себя. Она пристально смотрела на огонь, игравший в ее перстне, на плотные обшлага своего платья. Неужели она попадется опять в плен? И кто-то другой опять подчинит ее волю? Слова не приходили к ней. Она казалась себе такой растерянной и беспомощной. Теодор тихо встал.

— Хорошо, — сказал он. — Ирэн, дорогая, не принимайте этого так. Я хотел испытать свое счастье. А вы, — он попробовал смеяться, — вы только расстроились.

Он утешающим жестом обнял ее за плечи.

— Я ухожу, моя дорогая.

Она подняла на него глаза.

— О, Теодор!

Острая боль пронзила его при виде ее бледного лица.

— Боже мой! Вы боитесь меня! — воскликнул он. — Я не думаю, чтобы заслуживал это.

Он поднял свой хлыст и перчатки.

Где-то близко, в коридоре, смеялся Карл-Фридрих.

Они оба его слышали. Лицо Теодора чуть-чуть побледнело. Он остановился в дверях и сделал назад один шаг. Затем посмотрел на Ирэн и, не сказав ни слова, снова повернулся и вышел из комнаты.

Ванда де Кланс встретила Шторна во дворе замка. Он помог маленькой даме выйти из автомобиля. Затем они поглядели друг на друга.

— Вы мало похожи на путешественника-триумфатора, — сказала она весело. — Почему у вас не победоносный вид? Почему не видно трофеев?

Он рассмеялся вместе с ней.

— У меня сильно разболелись зубы в горах, и один туземец вытащил мне зуб крючком для застегивания ботинок. Хотите, я вам подарю этот крючок?

— Ах, бедняжка! Что же, туземец просто невзлюбил вас, или это была новая форма мести?

— Совсем нет. Это был единственный инструмент, который у нас нашелся. Он его попробовал применить, и вышло великолепно.

— От ваших страданий мне делается холодно. Если вы мне расскажете еще одну экзотическую историю вроде этой, я отморожу себе палец. До свиданья, дорогой. Загляните к нам, Тео, хоть ненадолго. Или не хотите? А это правда, что вы завели аэроплан?

Он сел в седло. Его лошадь горячилась, и он едва ее удерживал.

— Охотно. Я приду как-нибудь к чаю. Как поживает Рудольф? Как дети? Растут? До свиданья, до скорого.

Ванда взбежала наверх, в голубую гостиную, и, найдя ее пустой, устремилась в будуар Ирэн.

Ирэн стояла у окна. Матовый румянец, всегда вызываемый морозом, окрашивал ее щеки.

— Дорогая, вы похожи сейчас на привидение, — вскричала Ванда.

Она поцеловала Ирэн.

— Пойдемте к камину. Что с вами? Что случилось? Или бедняга Теодор сделал вам предложение? Он выглядел таким же веселым, как факельщик на похоронах. Уж не угадала ли я? Вы отказали ему и теперь чувствуете себя виноватой? Не надо, дорогая, огорчаться, он еще вернется!

— Я очень бы не хотела этого! — сказала Ирэн. Она была как в лихорадке и нервно сплетала пальцы.

— Ах, Ванда, я не могу всего высказать, но вы должны, зная мою жизнь, понимать, что замужество — это то, о чем я не хотела бы думать.

— Так не думайте, — сказала Ванда. — Тео — безобиднейшее в мире существо. Он более чем мил. Ирэн, вам следует выйти из своего затворничества и не киснуть в этом ужасном месте. Переселитесь ко мне на несколько дней.

Ирэн покачала головой.

— Нет, только не, сейчас. Но это очень мило с вашей стороны.

Ванда сняла ботинки и поставила свою маленькую ножку на стенку белого фарфорового камина.

Она находила, что Ирэн чересчур серьезно смотрит на жизнь, и думала о том, что она, Ванда, не стала бы расстраиваться из-за таких вещей. Теперь, когда Ирэн свободна и ее порабощение кончилось, стоило ли себя чем-нибудь угнетать?

— Слушайте, дорогая, — сказала она. — Поедем со мной в Париж. Развлекитесь туалетами. Мудрецы говорят, что платье — лучшее средство утешения для женщины. Несколько новых шляп сразу улучшат ваше самочувствие.

Она весело взглянула на Ирэн.

— Какая вы милая, Ванда!

— Так едем?

— Я подумаю об этом.

— Это значит, что вы не хотите. Всякий раз, как кто-нибудь из друзей отвечает мне так на мое приглашение, я вычеркиваю его из списка. Ужасно смешная вещь — женская нерешительность. Чем больше женщина обдумывает, тем больше усиливается ее нерешительность.

— Вы сегодня настроены очень философски.

— Как раз в меру… А как, милая, насчет завтрака? Я с удовольствием поглодала бы какую-нибудь косточку.

В эту самую минуту снизу, из столовой, донесся удар гонга.

— Благодарение небу, — сказала Ванда, вставая. Надевая свои сапожки, она раскачивалась перед Ирэн.

За завтраком, основательно подкрепившись, — в то время как Ирэн ничего не ела, — Ванда заявила, что останется на целый день. Наградой ей было восклицание Ирэн:

— Правда, Ванда? Как я рада!

Они вместе вернулись в будуар, где Ванда сразу легла на ковер и пролежала на нем не менее получаса. Закурив папиросу, она спросила Ирэн:

— Как ты находишь свою свободу?

Ирэн полулежала в кресле, с закрытыми глазами, заложив свои гибкие руки за голову. Она выпрямилась и посмотрела на Ванду. Щеки ее покрылись легким румянцем.

— Это великое счастье, — сказала она кротко. — Великое счастье, — повторила она. — Не нахожу для этого другого слова. Вставать утром и знать, что мне не надо идти в комнату больного ровно к десяти часам, где должна читать вслух до без четверти двенадцать. В половине второго я получала свой выходной час с приказом вернуться ровно в половине третьего. Меня осыпали бранью, когда я на минуту опаздывала. Это унижение, для вас непонятное, наполняло шесть лет моей жизни.