Джордж Салис

Море вверху, солнце внизу

Перевод Андрея Мирошниченко

Редактор М. Нестелеев

Литературный редактор Сергей Коновалов

Иллюстрация на обложке: Фаусто Веранцио, Homo Volans (1616)

Sea Above, Sun Below

Copyright © George Salis, 2019

© Kongress W press, 2023

© А. Мирошниченко, перевод, 2022

* * *

* * *

Посвящается Николь,

моим неопалимым крыльям,

моему путеводному ветру, который не дает мне упасть,

а также Джону,

моему кровному брату

«Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы».

Исаия 14:12

«Врач, лечивший ребенка, не устоял перед соблазном осмотреть ангела и обнаружил, что у него совсем плохое сердце, да и почки никуда не годятся — удивительно, как он еще был жив. Однако больше всего врача поразило строение его крыльев. Они так естественно воспринимались в этом абсолютно человеческом организме, что оставалось загадкой, почему у других людей не было таких же крыльев».

Габриэль Гарсия Маркес «Очень старый человек с огромными крыльями»[1]

Часть первая. Танатос

Адам не провалился в сон, а просто свалился с неба, со свистом пронзая воздух, размахивая руками и ногами. Он открыл глаза и увидел, как ткань его экипировки лопочет на ветру от пояса до запястий. Уж если с чем и сравнить, так это с растерянной нейлоновой летучей мышью, истрепанной ветрами и ослепленной светом. Может, и обладающей умело воссозданными перьями. Но на самом деле он человек — истина, которую не очень хочется осознавать на высоте пять с половиной километров над землей. Отсюда сверху всё выглядело крошечным: вереница игрушечных машинок, словно тянувшихся по подвесной одноколейке, паутина дорог, песочные мазки фермерских угодий, серые здания, напоминающие кирпичики «Лего» — всё это охватывал его взор. Ветер напоминал хор неистовых фурий, солнце отделилось от неба, оставив Землю вращаться на орбите, подобно механической модели в планетарии. Он не провалился в сон, даже несмотря на то, что его первый прыжок в тандеме с Реджинальдом казался сном спустя всего несколько секунд. Нет, ничего похожего на гипнагогию. Самым нудным для парашютистов всегда будет очередной набор высоты в тесном брюхе самолета, сродни клац-клац-клац во время подъема на американских горках, пока они наконец не нырнут сквозь металлический портал. Хотя Чарльз, воевавший в Ираке, по слухам, явно скучал и за бортом самолета, однажды он решил подстричь ногти во время падения и успел сделать это не только на правой руке, но и на четырех пальцах левой, уже планируя под куполом парашюта, а последний матовый полумесяц срезал с большого пальца после приземления, широко расставив ноги, со звездно-полосатой луковицей за спиной, высоко подняв руку, чтобы продемонстрировать всем подстриженный перст. С трудом верится в продолжение байки, что он повторил этот номер и с ногтями на ногах. Но после первого же раза, когда его парашют не раскрылся, вынудив Чарльза дергать за шнур экстренного раскрытия, интерес к процессу немедленно возвратился. С того момента перспектива смерти, особенно такая — в лепешку, не давала ему забыться ни на секунду.

Когда Адам свалился, воздух и небо принадлежали ему, или, по крайней мере, такова была сила иллюзии. Он мог при желании подогнать их под себя: раскинув конечности, стать звездой, а то и пулей, вытянув руки вдоль тела, или же, прижав колени к груди, превратиться в пушечное ядро. Преобразование под воздействием ветра, который никогда не ослабевал. Иногда, глубоко вдохнув атмосферный холод, словно его прохлада связана с океанскими глубинами, он позволял себе разлечься на спине на ложе ветра из пенистых облаков. В этом положении он не смотрел сквозь очки, поскольку беспощадное солнце посылало пятна черного и фиолетового огня, парализуя зрение. Нет, наоборот, он закрывал глаза за защитными стеклами и представлял всё, что на него надвигалось. Обволакивая и становясь им. Или это он становился всем. Ему хотелось почувствовать всё это сейчас, падая, раскинув руки и ноги, поэтому он исправно укладывался и занимал нужное положение. Но в этот раз нельзя было с уверенностью сказать, что он не провалился в сон, совсем не обязательно, так как то, что произойдет или не произойдет дальше, вполне может быть одновременно и чем-то, и ничем, и в то же время совершенно отличаться от кратковременной апатии Чарльза: он вырубился среди облаков под невидимыми звездами…

Она и он. Ее и его. Их бытие напоминало две тени на влажной стене пещеры. Они не знали, если вообще знали хоть что-то. Они действовали неосознанно. Таращились. Мигали. Скользили кончиком языка по стенке зубов. Нежились в тепле вездесущего света. Ловили мимолетный запах неведомой листвы и глубоко вдыхали ее атомы. Любое самое незначительное движение, физическое или умственное, управлялось посредством ниточек. Потянулась, дернулась, одна вверху, другая внизу по сигналу таинственного внутреннего источника. Она, кем бы ей ни быть, сидела на пне, окруженная снимками с двойной экспозицией, где был запечатлен тускло-зеленый сад, и смотрела на него. Он, кем бы ему ни быть, сидел, поджав под себя ноги, на неимоверно мягком островке травы, похожей на ковер, и смотрел на нее. Они ни о чем не догадывались. Что бы это ни было, оно отражало то всеохватывающее слово: всё. Прошлое настоящее будущее. Здесь сейчас там потом. Единственный внешний ориентир в их распоряжении находился на пересечении взглядов. Ее устремлялся в сторону от его. За ним росло невзрачное деревце, ветки которого изогнулись до земли под тяжестью плодов. Она сказала ему, не шевеля губами, хотя это и было лишним: «Кусай».

Анемои[2]

Сон, запечатленный в сознании всего лишь несмолкаемым воем, в котором он и зародился. Песнь и вой, наполнившие небесами рот, и больше ничего. Сон, ничем, по большому счету, не запомнившийся, заполонивший всё, начиная от черепа, подобно свету, заключенному в сосуд прилегающих облаков. Он очнулся как раз вовремя, чтобы не испытать на себе гнев притяжения, и жестко приземлился на зеленом поле. Потрясенный, зато невредимый. Сюда, где вокруг белели песчаные лоскуты с редеющей травой, и приземлялся Чарльз с остальными парашютистами — каждый в свою точку ad