Одетта взяла банкноты и запихнула их вместе с золотыми соверенами в атласную сумочку, висящую у нее на руке.

Затем она прочитала чек и сказала уже мягче и немного удивленно:

— Я должна поблагодарить тебя за это.

— Совсем не обязательно, — ответил герцог.

Одетта снова посмотрела на чек и нерешительно спросила:

— Ты действительно расстроен тем, что я не еду с тобой?

Она явно колебалась в своем решении уйти, и герцог сказал поспешно — даже слишком поспешно для вежливости:

— Нет, Одетта, я не прошу тебя изменить решение. Оставайся в Венеции, наслаждайся. Я вполне понимаю твои чувства. Это очаровательный город для тех, кто видит его впервые.

Одетта нехотя убрала чек в сумочку.

— Мне жаль, Валериус, что все так кончилось. Ты очень привлекательный мужчина, но только на суше.

Герцог засмеялся.

— Что мне всегда нравилось в тебе, Одетта, так это твоя прямота. Позволь ответить тем же комплиментом: ты восхитительная, соблазнительная и совершенно обворожительная на terra firma[6].

Одетта протянула руку. Герцог поднес ее к губам и спросил:

— Есть кому позаботиться о тебе? Танцовщица кивнула:

— Австрийский посол должен зайти за мной в полдень. Я дам ему знать, где я буду.

— Тогда тебе надо поспать, — посоветовал герцог. — Даже карнавал замирает в этот утренний час.

— У меня здесь гондола, — сказала Одетта.

— Тогда позволь проводить тебя до нее. Уверен, Хедли уже отнес туда твой багаж.

Он последовал за Одеттой к трапу и вверх на палубу.

Яхта была пришвартована к пирсу, и герцог увидел, что рядом с ней, покачиваясь на волнах прилива, стоит большая и роскошная гондола с гербом и флагом Австрийского посольства.

Герцог без лишних слов помог Одетте перейти в гондолу, поцеловал ей руку на прощанье и смотрел, как лодка уходит по воде, сияющей золотом в лучах солнца.

Венеция выглядела чудесно этим ранним утром, и герцог постоял минуту, любуясь на красоту ее шпилей и куполов в колышущейся полупрозрачной дымке, которая преобразила все ее великолепие в сказочное видение.

И невольно герцог подумал, не упускает ли он чего-то? Чего-то такого прекрасного, что в самой тонкости своей недоступно его пониманию?

Но потом сказал себе, что хоть Венеция и красива, она по сути своей анахронизм.

Это греза, в которую человек погружался как в сон, но для реальных людей, для мужчин, стремящихся к жизни, а не к очарованию, существовал внешний мир.

Герцог вернулся на яхту. Он знал, что капитан ждет только его приказа, чтобы отдать швартовы и поднять паруса.

— Мы уходим немедленно, капитан Бринтон, — распорядился герцог и, не дожидаясь неизменного «есть, милорд», спустился вниз.

Хедли уносил из салона посуду для завтрака.

— Вы закончили, милорд? — спросил он.

— Сейчас мне не требуется ничего, кроме ветра в лицо и ощущения свободы, — ответил герцог и пошел в свою каюту.

Убрав бумаги, он запер ящик стола и поднялся на палубу.

Герцог всегда любил смотреть, как его корабль выходит из гавани. Что могло быть грациознее и красивее, чем движение «Морского ястреба», когда паруса поставлены, и первый порыв ветра наполняет их со звуком, похожим на щелчок хлыста.

Проход между судами в гавани и теми, что стоят на якоре в лагуне, требовал искусной навигации. Но капитан Бринтон был очень опытным моряком, как и большинство его команды.

Их было сорок человек, — именно столько требовалось для большой и созданной для скорости яхты герцога, — и скоро они уже шли на фордевинде, а оставшаяся далеко позади Венеция казалась просто жемчужиной на горизонте.

Прошло, наверно, часа два, прежде чем герцог вернулся в свою каюту.

Он решил заняться докладом, пока переговоры, которые он вел с коллегией, еще свежи в его памяти, с тем чтобы мистер Питт знал точно, что говорилось.

Герцог сел за стол, вытащил из ящика несколько плотных листов бумаги и выбрал одно из больших белых перьев, которые Хедли всегда держал для него хорошо очинёнными.

Море было спокойным, яхта шла ровно, так что писать не составляло труда, и герцог уже закончил два листа, когда услышал какой-то шорох.

Звук был еле слышным, даже странно, как это он привлек внимание герцога сквозь плеск воды о борт и свист ветра в парусах.

Однако герцог услышал его и поднял голову.

Ему показалось, что звук идет из большого расписного шкафа у стены, в котором Хедли держал его одежду.

Герцог увидел этот шкаф в магазине на Сент-Джеймс-стрит и сразу понял, что он не только хорошо подойдет для яхты, которая тогда как раз обставлялась, но и будет радовать его своим видом.

Шкаф был французской работы, с прелестными рисунками экзотических птиц на филенках и с изящной резьбой, типичной для мастеров, прославившихся своим искусством в прошлом, семнадцатом, веке.

«Уж не крыса ли забралась на борт?» — спросил себя герцог.

Эта опасность существовала всегда, когда судно стояло в гавани, и герцог настоятельно требовал, чтобы любой его корабль был очищен от крыс. В отличие от многих судовладельцев он не считал этих тварей неизбежными членами корабельной команды.

Обеспокоенный этой мыслью, герцог встал и открыл дверцу шкафа.

Не увидев ничего, кроме аккуратного ряда одежды на вешалках, он уже собрался снова закрыть шкаф, как вдруг ему показалось, что на дне есть что-то необычное.

Он открыл вторую дверцу и застыл от изумления. В углу шкафа сидела женщина.

С минуту оба молчали. Затем герцог спросил резко:

— Какого дьявола вы здесь делаете?

— Я… «заяц»… милорд, — ответила незваная гостья, и по голосу герцог понял, что она совсем еще девочка.

Встав без его помощи, незнакомка вышла из шкафа. Герцог недоверчиво уставился на нее.

На девушке было платье из серебряной и белой парчи, великолепное и очень дорогое, а на шее переливалось ожерелье из безупречного жемчуга.

Ее рыже-золотые волосы были того натурального цвета, которым больше всего восхищались и которого больше всего добивались венецианские дамы, но, что удивительно, глаза незнакомки были голубые. Яркая чистая голубизна неба летним днем.

Затем таза герцога перешли с очень красивого овального личика девушки к тому, что она держала в руках.

Герцог даже представить себе не мог, что в одном предмете соберется столько богатства.

Он увидел тиару, сделанную в виде венка цветов, но венка, который был почти короной. Каждый цветок состоял из огромных алмазов, пересыпанных жемчужинами настолько крупными, что они казались почти нереальными.