Прежде всего, дож несомненно спросит, почему Катерина выбрала яхту герцога, и не встречались ли они прежде?

В тот день, когда это случилось, дож предлагал герцогу свое гостеприимство, от которого англичанин отказался.

У него уже были друзья в Венеции, к тому же герцог твердо решил, если удастся найти кого-нибудь, кто позаботился бы об Одетте, навестить Дзанетту Тамьяццо.

Вечер, проведенный в кругу семьи дожа, был не особенно ему по вкусу, и герцог ухитрился самым дипломатичным образом отказаться от этого приглашения.

Теперь его светлость спрашивал себя, как он объяснит свое знакомство с Катериной? А кроме того, он чувствовал легкие угрызения совести, за то, что поцеловал девушку, прощаясь с ней у канала.

«Конечно, — сказал себе герцог, — всему виной атмосфера карнавала». Но он знал, что это не совсем правдивый ответ.

Истинная причина заключалась в том, что он нашел ее мягкий, запинающийся голос привлекательным. Ему было лестно, что девушка так внимательно его слушала, а изгиб ее юных, нетронутых губ был просто неотразим.

«Нет, — подумал герцог. — Возможно, для Катерины правильнее было бы вернуться в Венецию. Но что касается меня, то возвращение вызовет больше разговоров и сплетен, чем я готов выдержать».

Вывод, к которому пришел он перед тем, как Катерина появилась в салоне, оказался крайне досадным.

Герцог излишне оптимистично вообразил, что с уходом Одетты он избавится от бурных сцен и упреков, от жалоб и женских хитростей, и предвкушал, как останется один на пути домой.

Решение проблемы уже пришло ему на ум, но герцог хотел сначала послушать Катерину и утолить свое любопытство насчет подоплеки ее поведения.

— Я жду правду, Катерина.

— С чего мне… начать? — нервно спросила девушка.

Глядя на нее, герцог подумал, что никогда еще не видел такого изумительного контраста голубых глаз с натурально темными ресницами и венецианским золотом волос.

Лицо девушки было очень бледным от того испуга — она испытала сильное потрясение, когда бросалась в море, и, видимо, ее очень беспокоил исход их разговора.

«Она красива, — сказал себе герцог, — утонченно, почти завораживающе красива, но в данный момент мне нет до этого дела».

— Думаю, все началось двадцать один год назад, — заговорила Катерина тихим, нерешительным голосом, — когда в 1770 году мой английский дедушка приехал в Венецию.

— Как его звали? — поинтересовался герцог.

— Симеон Уоллес, — ответила Катерина, — он… он был художником.

— Конечно! — воскликнул герцог. — Я слышал о нем.

— Король приобрел две его картины, и принц Уэльский купил много его работ до того, как дедушка умер в прошлом году.

— Он был очень известным художником, — заметил герцог.

— Дедушка дружил с сэром Джошуа Рейнольдсом и мистером Гейнсборо, — рассказывала дальше Катерина, — а в последние годы жизни работал с Джоном Зоффани.

Ей показалось, что герцог хочет что-то сказать, но он промолчал, и Катерина продолжила:

— Конечно, дедушка был не так хорошо известен, когда приехал в Венецию. Он хотел учиться живописи у Каналетто и Гварди, и они встретили его с распростертыми объятиями.

Девушка вздохнула. Казалось, она изо всех сил выбирает слова, желая произвести впечатление на герцога.

В этот момент дверь каюты открылась, и вошел Хедли с подносом.

— Прошу прощения, — вздрогнув, сказал герцог. — Мне следовало дать вам подкрепиться, прежде чем начинать разговор. Вы, должно быть, очень устали.

— И немножко проголодалась, — с улыбкой призналась Катерина.

Хедли поставил поднос на стол, прибитый к полу, и девушка, виновато взглянув на герцога, прошла через салон.

На подносе стояло несколько блюд. Катерина положила понемногу с каждого из них на свою тарелку. Но когда еда оказалась перед ней, аппетит куда-то пропал.

Поэтому она ограничилась горячим шоколадом с рогаликом, испеченным этим утром и доставленным на борт перед самым отходом яхты.

Откинувшись на спинку дивана в другом конце салона, герцог наблюдал за девушкой.

«Она грациознее Одетты, хоть та и прошла хорошую школу в кордебалете», — подумал он.

Катерина обладала врожденной грацией. Было наслаждением наблюдать за движениями ее рук и ее тела, за тем, как она пьет маленькими глотками и как наклоняет голову.

Словно почувствовав его взгляд и смутившись, девушка быстро допила шоколад и вернулась на стул рядом с герцогом.

— Я больше не хочу. Я… продолжу?

Катерина так напряжена, подумал герцог, будто она на скамье подсудимых борется за свою жизнь, а он — судья.

— На чем я… остановилась? — нервно спросила девушка.

— Ваш дедушка, Симеон Уоллес, прибыл в Венецию, — подсказал его светлость.

— Мой отец, как вы, наверно, догадались, был старшим сыном Людовико Манина. Дедушка стал уже сенатором, и о нем говорили как об одном из самых выдающихся членов Большого Совета. Но его сын Николетто, мой будущий отец, не оправдал его надежд.

Слушая Катерину, герцог все больше удивлялся той чрезвычайной интеллигентности, с которой она рассказывала о событиях, по сути являющихся историей ее жизни, и неожиданно для себя обнаружил, что увлечен ее рассказом.

Наблюдая за выразительным личиком девушки и видя быстрые движения ее рук, герцог легко представлял себе все события, разворачивающиеся перед ним, словно на панорамных картинах, так любимых венецианцами.

Николетто Манин слыл человеком умным с того самого момента, как поступил в Университет в Падуе, где все молодые венецианские дворяне завершали свое образование.

Он выделялся среди сверстников не только своей доблестью в учении, но и своими идеями, многие из которых были революционными даже для студента.

Отец много раз увещевал его, корил за излишнюю прямоту, а больше всего за то, что он пропагандировал свои идеи в ярких критических статьях, которые публиковались в «Гадззетта Венета» и «Оссерваторе».

Венеция первой в мире начала издавать свою газету, а в восемнадцатом веке их выпускалось там великое множество.

Но «Оссерваторе», издающаяся литераторами, людьми учеными, имела большое влияние, и статьи Николетто стали обращать на себя внимание и вызывать толки среди видных деятелей Сената.

Наконец, из любви к отцу, Николетто бросил политические сочинения и, уйдя из университета, обратился к театру.

Спустя короткое время он исполнился уверенности, что его истинное призвание — живопись. Раз ему не позволяют писать, он сможет выразить себя посредством кисти и палитры!

Вскоре он начал вращаться в мастерских великих венецианских художников, которых было очень много.