на запад и поезд покатит над светлеющим от утренних лучей океаном. Антонов сжал кулаки и начал считать, пытаясь заснуть. Прошло два дня, прежде, чем он увидел Люси снова. – А ты не думал убежать? Она спросила об этом просто, словно о чём-то совсем обыденном. Антонов представил клетки, вышки, садистов-охранников, чокнутого Фогеля на вороном Провокаторе, трёхметровую стену с колючкой по верху, слюнявые пасти ротвейлеров. – Конечно, – беззаботно ответил он. – А ты? Она посмотрела ему в глаза со странным выражением: что-то похожее на смесь грусти и удивления.

На шее у неё были те же копеечные бусы, фальшивая золотая застёжка съехала набок, у Антонова появилось непреодолимое желание поправить. Он заметил на виске белый короткий шрам. Она, поймав его взгляд, поправила прядь и быстро спросила: – А кто-нибудь пытался? – Да, две недели назад. Собаки взяли след, через час парнишку поймали. Встречали с пирогами и пышками. – А у тебя есть план? – она, сделав ударение на «у тебя» спросила так серьёзно, что Антонов растерялся и ответил просто: – Да.

И, протянув руку, всё-таки поправил бусы. Она вздрогнула, но не отпрянула, а подалась к нему, чуть приоткрыв мокрые, детские губы. «Этого делать нельзя ни в коем случае», – услышал Антонов голос у себя в голове, но Люси уже, глубоко задышав, прижалась к нему. Она всхлипнула, обмякла, ему показалось, что она теряет сознание, он ещё крепче сжал её. Платье, ветхое, застиранное, оказалось тонким, как марля. Его огрубевшие руки цеплялись мозолями за ткань. От волос пахло карамелью, за холмом нудно тарахтел трактор, Антонов подумал: «Будь что будет!» – и, закрыв глаза, больше уже не думал ни о чём. Пекло стояло адское. Антонов сел на сухую глину, у него мелко дрожали колени. Люси, прислонясь спиной к стене дома, сложила ладонь лодочкой, набрала воды из крана, умыла лицо. Тяжело дыша, она глядела на Антонова. Ему страшно хотелось курить, он откашлялся, словно у него першило в горле и с шутливой беспечностью спросил: – Ну что? Видать, теперь придётся на тебе жениться, Люси? – он ощутил, что ему приятно произносить её имя. – Буду просить руки у твоего папаши. А то он ещё меня пристрелит сгоряча, пожалуй, – как это у вас, у фермеров, тут заведено. Шутка не удалась – Люси яростно посмотрела на него и быстро пошла к крыльцу. Антонов вскочил, догнал её, хотел что-то сказать, извиниться, но она перебила его и приблизив лицо, зло сказала: – Мой отец умер. Этот… – она мотнула головой в сторону холма, – этот – мой муж.

8

День клонился к вечеру, Люси перебирала фасоль на кухне. Из камина горько тянуло сырой сажей. Не подходя к окну, она видела как тюремный автобус забрал Антонова, развернулся и покатил в сторону «Биржи» Сзади, на жёлтой жести, проглядывала плохо замазанная надпись «School Bus»

Она, комкая полотенце, опустилась на табуретку, долго разглядывала копоть на пустой стене, а потом разревелась. Она всхлипывала, качалась взад и вперёд, кусая полотенце. Повторяла без конца: – Бедная Люси, бедная Люси

Синклер! Люси Синклер исполнилось восемь, когда её отца убило молнией. Стоял жаркий август, он работал в поле, а гроза налетела так быстро, что он не успел даже добежать до фермы. Через два года мать вышла замуж: хозяйство без мужика разваливалось, а тут как раз подвернулся Карлос. В двенадцать лет Люси упросила мать отправить её к иезуитам. Монастырь и школа находились всего в сорока милях от фермы. Люси уверяла, что хочет учиться, она не сказала матери, что когда та лежала с переломом ноги в Сан-Лоредо, отчим дважды изнасиловал её. У иезуитов ей жилось спокойно, за четыре года монахини толком не научили Люси ничему, кроме дюжины молитв и умению печь яблочный пирог с корицей. Она с удовольствием копалась в монастырском огороде, выращивая базилик, пармскую петрушку и сочные хрустящие огурцы. Жёлтые огуречные цветы она трогала губами и шёпотом называла их «ангелочками». В конце августа в монастыре появилась мать. С ней приехал сосед, хозяин «Вдовьего Ручья» по фамилии Киллгор. Он так и представился «Киллгор» и протянул Люси коричневую жилистую руку. За оградой трещали цикады, солнце, похожее на румяный блин, жарко растекалось по горизонту. Ласточки беззаботно носились над головой, весело перекликаясь, будто уверяя, что всё теперь будет хорошо. К сожалению, предсказания ласточек не сбылись. В первую брачную ночь муж избил её в кровь, узнав, каким образом Люси лишилась девственности. Он был уверен, что это она соблазнила отчима. Через четыре месяца у неё случился выкидыш, муж усмотрел в этом божью кару. Полностью разделяя справедливый гнев, он решил добавить и от себя – Киллгор так саданул ей, что у Люси на всю жизнь остался шрам на виске.

У Киллгора, протестанта по рождению, к тому времени уже сложились особые отношения с Господом: иногда Он беседовал с Киллгором, иногда давал советы во сне. Даже работая в поле на тарахтящем тракторе или перебирая стручки, что сушились на брезентовых полотнах, Киллгор всегда ощущал Его строгий и внимательный взгляд. Церковь в Сан-Лоредо, с приходом отца Джекоба – круглого и добродушного мессионера (по слухам, он почти десять лет провёл среди каких-то дикарей в дельте Амазонки), впала в либерализм, среди паствы появились мексиканские голодранцы и преподобный отец не нашёл ничего лучше, чем вести часть проповеди на испанском. Киллгор дважды говорил с пастором, тот лишь улыбался и отвечал, разводя розовыми ладошками: «Иисус любит всех, мы все его дети». Киллгор помолился, плюнул и начал ездить к Евангелистам в Грин-Тинос. Тамошний пастор, мрачный и седобровый старик, с трубным голосом пророка, ему понравился, он много цитировал из Ветхого Завета и Откровения, убедительно говорил про конец света и Страшный Суд. У Киллгора мурашки по спине бежали при словах про Шестую печать: «И придёт день гнева – содрогнётся земля и падут звёзды с небес, а небеса станут, как свиток, а луна как кровь, а солнце как влясяница». Да Киллгор и сам видел знаки Второго Пришествия – и Блудницу Вавилонскую, и зверя, вышедшего из Японского моря и угробившего реактор, и двухголового жеребёнка с соседской фермы. А когда прошлой зимой грозный голос во сне повелел: «Киллгор! Иди и смотри!», – он, как наяву, узрел то, о чём писал святой Иоанн Богослов: вспыхнула земля и встало пламя до небес, а из пламени вышел конь, и был тот конь бледен. А на коне том сидел всадник и имя всадника тому – смерть. Сон произвёл сильное впечатление на Киллгора, двое суток он