темнел и перетекал в синий – так незаметно начиналось небо, по которому ползли, похожие на зефир, облака. Поезд сбавил ход, он бесшумно катился по кромке пустынного пляжа. Антонов ловким движением соскочил на землю и, легко пробежав по инерции несколько шагов, остановился. Песок был мелкий и мягкий, как пудра, и приятно грел пятки. Антонов добежал до воды, в полосе прибоя песок потемнел и стал плотным, на нем уже не оставалось следов. Тихая волна напоминала сонное дыхание: прозрачным накатом, без пены, ласково наползала на берег и так же неслышно уходила назад. Антонов огляделся, дальше начинались пологие дюны, кое-где поросшие зелёным камышом, за дюнами тянулся луг, переходящий в сочное клеверное поле; там белела часовня с игрушечной луковкой, к часовне примыкало кладбище, заросшее осокой, из которой выглядывали верхушки крестов и головы скорбных ангелов. Антонов узнал Ржаное кладбище и уже не удивился, разглядев за ним пожарную каланчу, а ещё дальше кирпичное здание вокзала с готической башней. Солнце садилось и круглый витраж в башне сиял не хуже розы Шартрского собора.

Из-за песчаных дюн раздались голоса, звон мяча, радостные возгласы. Антонов прислушался. Там, безусловно, творилось что-то весёлое и интересное.

Кто-то знакомый крикнул: – Серёга! Айда в ворона играть! Антонов понял, что это зовут его, улыбнулся и, стряхнув ладонью с пяток мокрый песок, припустил во все лопатки в сторону дюн.

Игра в снежки

1

Сразу после полудня повалил такой снег, что Краснохолмский мост исчез прямо на глазах, а Устьинский едва угадывался на две трети, утонув дальним концом в белом мареве. Со стороны Таганки противоположного берега не стало видно, и неширокая река превратилась в таинственное море: сразу за гранитным парапетом темнела стылая, подёрнутая дымкой вода, дальше она светлела, а ещё дальше просто уходила в никуда. Машины по набережной едва ползли, на ходу обрастая снежными горбами. Колёса, шурша, месили снег – казалось, что где-то рядом перешептывается целая армия. Город притих, постепенно утратил углы, став рыхлым и мягким. Цвета сперва поблекли, после пропали вовсе, превратившись в разные оттенки белого. Хотя, если пристально смотреть прямо вверх, то на небе можно различить розоватый отсвет. Так сказал Марек, ловя языком снежинки. Он стоял, запрокинув голову, широко раскрыв рот и высунув язык. Мотя дурашливо хихикнул, пихнув приятеля локтем в бок. Он хватал снежинки влёт, как барбос, и никакого там розового отсвета наверху не различал. Шестой урок отменили, и приятели плелись вниз по Радищевской, привычно толкаясь, лениво зубоскаля и подначивая друг друга.

Марека на самом деле звали Славик Крыжановский, это был интеллигентный мальчик, высокий и бледный, с голубой жилкой на виске, в чёрном шарфе, дважды закрученном вокруг шеи и дублёной куртке из рыжей овчины.

Саня Мотанкин, в кургузом драповом пальто и плешивой кроличьей ушанке, чернявый и остроглазый, запросто мог сойти за цыгана. Его, разумеется, дразнили и просто Мотей, и Тётей-Мотей, но у него было и другое, обидное прозвище, от которого он моментально зверел и дрался в кровь даже со старшеклассниками. Прозвище это было Гитлер. Классе в четвёртом Мотанкин посадил кляксу под носом, и Катька Сокова воскликнула: «Ой, Мотя-то наш – вылитый Гитлер!». Мотанкин, которому Катька тогда очень нравилась, сдуру вскочил и заорал «Зиг хайль!». Через год Катьку папа-дипломат увёз в Венгрию, а неприятная кличка осталась.

Дойдя до угла телефонной станции, приятели остановились у серой трансформаторной будки с черепом и надписью «Не влезай – убьёт!». Здесь их пути расходились. Марек сворачивал направо, он обитал в левом крыле высотки, в квартире с дубовым паркетом и подлинником Айвазовского в массивной музейной раме. Квартиру эту дали бабке Крыжановского – Зое Станиславовне. В юные годы она устанавливала власть Советов где-то на Западной Украине и её лично знал полководец Ворошилов. Фотография и именная сабля подтверждали этот факт. Этажом выше жила певица Зыкина, к ней по утрам ходил баянист, тщедушный аккуратный человек с футляром, похожим на детский гроб. Когда они репетировали, баяна слышно не было вовсе, зато зыкинский голос звучал будь здоров – Марек запросто мог разобрать слова.

Путь же Мотанкина от трансформаторной будки вёл вниз, прямо к набережной. Он ютился в общежитии Устьинской фабрики, где его мать, круглолицая, румяная тётка, трудилась (по ироничному совпадению) мотальщицей. Мотанкин-отец отбывал срок за вооружённый грабёж. На свадебной фотографии в деревенской раме с приклеенной мишурой Санин батя выглядел настоящим жиганом. Свет в комнату почти не попадал, два окна выходили на тротуар и фонарный столб, к которому была приделана жёлтая жестянка автобусной остановки восьмого маршрута. Окна располагались так низко, что были вечно заляпаны брызгами от проходящих мимо машин. Этажом выше жила семья мастера Хвощёва, там никто не пел, но когда Хвощёвы собачились, Мотя тоже без труда мог разобрать каждое слово.

– Ладно. Бывай, Марчелло, – Мотя снял варежку и с мужской обстоятельностью пожал руку.

– Контрольная завтра. – Мне хана, – уныло отозвался Марек, он слепил снежок и теперь, рассеянно озирался, выбирая цель.

– Может, сдерём, – без особой надежды сказал Мотя, загребая рыхлый снег в ладонь. – Вон, Кутя в тебя по уши, ты ей только свистни, даст без вопросов.

– Даст… – Марек размахнулся, бросил и промазал. Он метил в дорожный знак на обочине, но комок, едва долетев до столба, спикировал в снег, беззвучно утонув в неприметной лунке.

– Мне банан никак нельзя, – мрачно произнёс Мотя. – Мамашу в декабре Чума вызывала, сказала, будут из школы гнать, если что.

– Да ладно… – успокоил приятеля Марек. – Меня тоже тыщу раз грозили гнать. Марек не знал, догадывался ли Мотанкин, что его из школы в любом случае отчислят. Если не в этом году, так в следующем. Если не за успеваемость, то за поведение. Что сам факт пребывания Моти в специальной школе с углублённым изучением ряда предметов на иностранном языке являлся полной несуразицей.

Мотанкин зло сплюнул, слепил снежок, резко замахнулся. Снежок со смачным хрустом угодил прямо в центр знака. Это был «кирпич», на нём уже наросла белая шапка и знак напоминал красномордого казака в папахе набекрень.

– Фига! – Мотя сам изумился. – Ты видал?

– Лихо… – завистливо пробормотал Марек. До знака было никак не меньше двадцати метров. Подумав, добавил с притворным безразличием: – Случайность.

Мотя зыркнул исподлобья, снова сплюнул – плевался он знатно, почти с той же лихостью и шиком, что Алик, атаман местной таганской шпаны.

– Случайность? А помазать слабо? «Паркер» ставишь?

Марек писал настоящим «паркером» с толстым стержнем, с прищепкой в виде стальной стрелы и клеймом «Made in