Упоминание о болезни леди Сэндвич в дневниковой записи Пеписа за 28 мая свидетельствует (чего он сам пока не знает) о чуме. В первую неделю июня в Лондоне умерли сто двенадцать человек; эпидемия быстро распространялась и достигла апогея в третью неделю сентября, когда число умерших составило уже шесть тысяч пятьсот сорок четыре человека. 7 июня заговорил об эпидемии и сам Пепис:

Сегодня, к вящему неудовольствию, я видел в Друри-лейн два или три дома, помеченных красным крестом на воротах и надписью: «Избави нас, Господи!» — и это было унылое зрелище, тем паче что нечто подобное попалось мне на глаза впервые в жизни. Внезапно я и сам почувствовал себя плохо, к тому же мне показалось, будто от меня дурно пахнет, поэтому я купил нюхательного и жевательного табаку и принялся нюхать и жевать, обманывая собственные органы восприятия.

Одним из главных и худших страхов, вызванных чумой, был именно запах: запах человека, запах животных, запах мусора. Стояла засуха, наступала летняя жара — и этот смрад разрастался. В тот же день Пепис отправился вдоль берега реки домой, а затем, «устав от долгой ходьбы в жару и разочарованный невозвращением жены, до полуночи оставался в саду, где тоже было жарко, но дышалось все же полегче». Всю ночь в небе сверкали молнии, но лишь один раз прошел короткий и мощный ливень.

Гравюра[25]

На следующий день чума временно отступила на задний план, поскольку пришло радостное известие о великой победе, одержанной над голландцами 3 июня, но уже 10 июня Лондон принес эпидемии первые человеческие жертвы. Во вторую неделю июня умерли сто шестьдесят восемь человек и началась паника. «Сегодня днем я испытал сильный испуг. Карета, нанятая мною на обратном пути из Казначейства, ехала все тише и тише — и наконец остановилась вовсе, причем и это стоило моему извозчику едва ли не последних сил. Он объяснил мне, что внезапно почувствовал себя плохо, а в глазах у него все потемнело, так что дальше он ехать не может. Я пересел в другую карету; мне было жаль беднягу и страшно за себя — а вдруг у него чума?» В записи от 21 июня читаем: «Чуть ли не весь город бежит за город — сплошной поток карет, колясок и экипажей, полных людьми, удирающими из Лондона».

Три недели чумного июня Рочестер просидел в Тауэре, что в обычных обстоятельствах трудно было бы признать серьезным лишением; однако пребывание в тюрьме с глазу на глаз с тюремщиком не давало ему возможности отвлечься от мыслей о чуме и о позорном срыве собственной авантюры, хотя тюремщик развлекал его, как мог, в том числе и пением, оказавшись наделен «сильным голосом и прекрасным слухом», но обделен какой бы то ни было «школой». Рочестеру еще предстояло привыкнуть к бесчестью — и эта первая проба оказалась едва ли не самой горькой на вкус. Пепис описывает лейтенанта Робинсона как «болтливого напыщенного хлыща… ничего не знающего и не умеющего… не способного дельно сторговаться даже с продавцом на рынке». Полковник Хатчинсон, сведший знакомство с Робинсоном в той же уединенной башне, что и Рочестер, находит еще более суровые слова для этого человека, пользовавшегося малейшей возможностью урвать у заключенных и украсть из казны. В конце концов чума пришла и в Тауэр, нанеся потери тюремному гарнизону, но случилось это уже после освобождения Рочестера.

Находясь в темнице, он обратился к королю с письменным прошением о снятии августейшей опалы. Незрелость ума, незнание законов и пылкая страсть — вот что, писал он, стало причиной его необузданной выходки. И он предпочел бы умереть десятью тысячами смертей сразу, лишь бы не навлечь на себя гнева Его Величества. Разумеется, именно столь медоточиво и следовало обращаться к сюзерену, но восемнадцатилетний Рочестер скорее всего и впрямь искренне восхищался остроумным и веселым монархом. Позднее он зарекомендует себя злейшим критиком Карла II (причем в тот период, когда и сам станет жертвой изобличаемых им в короле пороков), но сама чрезмерная грубость его сатир, не исключено, объясняется разочарованием, пришедшим на смену едва ли не любовному восторгу. По меньшей мере, в данном случае следует говорить о крушении великих иллюзий. Так или иначе, 19 июня король смилостивился — и лорд Арлингтон велел Робинсону освободить Рочестера до суда, назначенного на первый день ноябрьской судебной сессии, то есть на Михайлов день. Но задолго до этой осенней даты Рочестер, пройдя через немало опасностей, отличится как человек, деятельно смелый и чрезвычайно полезный, и его майская эскапада окажется полностью забыта.

Морской, триумф Карла II, опрометчивое чествование[26]

Ост-индский флот Нидерландов шел домой, в Голландию, и задачей лорда Сэндвича было предотвратить его возвращение в порт. Битва при Лоустофте временно вывела из боевого строя «домашний» флот голландцев и позволила адмиралу подвергнуть плотной блокаде все побережье. Ла-Манш был наглухо заперт, и Ост-индскому флоту не оставалось ничего другого, кроме как попытаться обогнуть с севера Шотландию. Поэтому голландцев следовало ждать у норвежского и датского побережья, где они могли бы зайти в гавани остающихся нейтральными государств. Там их ждать следовало — и такой поворот событий представлялся весьма желательным. Сэр Гилберт Тэлбот, английский посол в Копенгагене, пришел к неофициальному соглашению с Фредериком III, королем Норвегии и Дании. В обмен на обещание поучаствовать в дележе трофеев король должен был приказать губернатору Бергена в случае, если голландцы бросят якорь в этом порту, позволить англичанам запереть их там и принудить к капитуляции, причем сами скандинавы остались бы в стороне. Карл это соглашение одобрил. Прошел целый месяц — и таким образом у Фредерика появилось время на более тщательные размышления, однако он вроде бы от этой затеи не отказался. «Король, — написал Тэлбот, — приказал губернатору открыть стрельбу холостыми зарядами… Король… прислал губернатору приказ, как следует пошуметь и изобразить крайнее возмущение, однако не открывать огня по англичанам или, самое большее, стрелять мимо цели».

Такова была ситуация на тот момент, когда Рочестер выказал желание послужить во флоте. 6 июля Карл написал Сэндвичу следующее послание:

Мне нечего сказать вам по вопросам флотоводческого искусства; мой брат уже прислал все необходимые указания; и теперь, когда командование флотом доверено вам, у меня нет причин сомневаться в его дальнейшей победоносности; главной задачей этого письма является рекомендация его предъявителя, лорда Рочестера, изъявившего желание послужить под вашим командованием, так что мне нечего больше сказать; разве что пожелать вам новых викторий и заверить вас в моей неизменной дружбе и милости.