На борт корабля к сэру Эдуарду Спрэггу он поднялся за день до начала самого крупного за весь год морского сражения; почти все добровольцы, находившиеся на том же корабле, в этой битве пали. Мистер Миддлтон (брат сэра Хью Миддлтона) лишился обеих рук. В пылу сражения сэр Спрэгг, будучи недоволен действиями капитана одного из принимающих участие в битве кораблей, не сразу сумел найти гонца, который переправился бы с борта на борт под непрерывным огнем противника. Лорд Рочестер вызвался добровольно — и, проскользнув на небольшой шлюпке под канонадой, передал капитану адмиральский приказ, после чего вернулся на борт флагмана. Все, кто видел это, выразили восхищение.

Сама же по себе битва, растянувшаяся на четыре дня в начале июня, обернулась, увы, полным разгромом. Англичане потеряли пять тысяч убитыми и три тысячи пленными, а также восемь линейных кораблей. Прогуливаясь по Гринвич-парку, Пепис слышал «ровный гул канонады». Рочестер прославился, но многим другим повезло куда меньше — их репутация была погублена раз и навсегда. В этот ряд попали сам Албемарль, принц Руперт, Теддеман. Спрэгг был далеко не единственным, у кого нашлось дурное слово для собственных подчиненных. Албемарль написал домой, что никогда еще ему не доводилось командовать такими никчемными офицерами; лишь человек двадцать из них вели себя в бою по-мужски. На поле брани пали капитаны Бэкон, Тирн, Вуд, Мортхем, Уитти и Коппин. Сэр Уильям Клерк и сэр Кристофер Мингс, самые популярные в военно-морской среде флотоводцы, скончались от ран, а тело сэра Уильяма Беркли было выставлено на посмешище в Гааге в сахарном сундуке под корабельным флагом. Удаче предстояло улыбнуться англичанам уже в августе, но сейчас, в июне, казалось, что все надежды, связанные с этой войной, пошли прахом — надежды, уровень которых характеризуют слова сэра Томаса Клиффорда, адресованные Арлингтону с борта «Короля Карла»: «Каждый проникся духом решимости и флотской доблести; даже простые матросы говорят друг другу: "Мы разобьем их — сейчас или никогда!"»

Смертельная битва, бушевавшая на протяжении четырех дней первой недели июня[30]

Из четырехдневного «избиения младенцев», устроенного де Рюйтером, Рочестер вышел в ореоле вновь подтвержденной воинской доблести. Если бы какой-нибудь Гэдбери взялся составить ему гороскоп в эти дни, в предсказании едва ли фигурировали бы придворное распутство в узком кругу и предъявленные поэту позднее обвинения в трусости. Куда вероятней звезды пообещали бы ему женитьбу на западной наследнице. Конечно, его на свой лад влекло к этой романтичной и неискушенной девице, но не исключено, что на самом деле его легкомысленная душа нашла в ней идеальную пару, потому что, похоже, она все-таки имела в виду не Рочестера, когда в августе говорила лорду Хинчингбруку о глубоких чувствах, питаемых ею к другому мужчине. Куда большее подозрение должно пасть в этом плане на некоего Попхема, упоминаемого Пеписом в записи от 25 ноября:

Мистер Эшбернхем сегодня за ужином поведал мне о том, как богатая невеста мисс Малле рассуждает со служанками о претендентах на ее руку. По ее словам, лорд Герберт был бы рад жениться на ней, лорд Хинчингбрук выказал известное равнодушие, лорд Джон Батлер непременно в конце концов передумал бы, лорд Рочестер, дай ему волю, взял бы ее силой, а вот некий Попхем (о матримониальных намерениях которого ровным счетом ничего не известно) задницу бы ей вылизал, только б на ней жениться.

И Элизабет, и Рочестер были молоды, хороши собой и умны; оба, не исключено, придерживались легкомысленной философии любви, однажды безупречно сформулированной самим поэтом:

О прошлом речи не веду —

Как бред оно, как сон.

В раю ли побывал, в аду,

На счастье или на беду,

Но отоснился он.

Я о грядущем промолчу —

Оно еще темней.

Я настоящим жить хочу —

И в настоящем улучу

Одно мгновенье с Ней.

Узлом я завяжу язык

О верности навек.

Да будь я верен Ей хоть миг

(Длиною в жизнь), пока приник —

Я верный человек.

Богатая наследница: Элизабет Малле, графиня Рочестер[31]

Миг «длиною в жизнь» начался со своего рода повторного похищения (уже без помощи друзей) и тайного брака и в некотором смысле и впрямь продлился до гробовой доски. Сойдясь, они уже больше никогда не расставались. Она всякий раз дожидалась в деревне его возвращения вконец измотанным из цитадели порока; дожидалась, полная то нетерпения, то гнева, но неизменно дарующая прощение; он в Лондоне — в объятиях то какой-нибудь грязной шлюхи из притонов вокруг «Друри-лейн», то своей возлюбленной Элизабет Барри — никогда не забывал о том, что в его жизни есть жена. Это мучило его; он садился писать ей стихи то в состоянии слепого гнева, то, напротив, настроившись на мрачно-доверительные излияния; но это его к ней и приковывало — и, разбиваясь о скалы пьянства и похоти, все-таки докатывались до ее берега волны любви, празднично-прекрасные, пусть, увы, и замутненные:

Вдали тебя зачахну здесь.

Не спрашивай, когда вернусь.

И без того извелся весь:

Дневная марь, ночная гнусь.

Тебя, любимая, бегу —

И сердце рвется на куски;

И воспаление в мозгу —

Плод фантастической тоски.

Но пусть никак не одолеть

Мир морока и мишуры,

К тебе вернусь я умереть

В благословенные шатры.

А может выпасть худший жребий:

К тебе дороги не найду

И, умерев, найдусь не в небе,

Но там же, где и жил, — в аду.

Элизабет Малле, у которой «не осталось соискателей руки», прибыла ко двору в сентябре. Рочестер в это время еще, должно быть, оставался в море, но к ноябрю, когда она столь бесцеремонно обсуждала женихов со служанками, он уже вернулся. 15 ноября поэт был на балу в честь дня рождения королевы, который (в описании Пеписа) не мог не поразить по контрасту человека, только что побывавшего участником и свидетелем и чуть не ставшего жертвой четырехдневной бойни:

В полдень все собрались; зажгли свечи, король с королевой и все присутствующие на балу дамы заняли свои места. Невозможно было не восхищаться мисс Стюарт, которая утопала в черно-белых кружевах, а ее чело и плечи были усыпаны брильянтами. И точно так же разоделось большинство дам (за исключением королевы); тогда как король предстал в дорогих шелках, расшитых серебром; в серебряных же или в других бросающихся в глаза роскошных нарядах явились танцоры во главе с герцогом Йорком. Король с королевой составили первую пару (а всего их было примерно пятнадцать) — и начался танец. Из числа господ на балу я совершенно определенно запомнил короля, герцога Йорка, принца Руперта, герцога Монмута, герцога Бекингема, лорда Дугласа, мистера Гамильтона, полковника Рассела, мистера Гриффита, лорда Оссори, лорда Рочестера. А из числа дам — королеву, герцогиню Йорк, мисс Стюарт, герцогиню Монмут, леди Эссекс Говард, миссис Темпл, супругу шведского посла, леди Арлингтон и дочь лорда Джорджа Беркли. И многих еще не запомнил. Но все были в роскошных нарядах, все щеголяли брильянтами и жемчугами.