бы далек от желания потворствовать слабой трактовке лингвистической относительности как оправданию неудач в общении между культурами или между народами. Скорее он надеялся, что полное осознание лингвистической относительности приведет к более сдержанному взгляду на мнимое превосходство языков среднеевропейского стандарта и к большей готовности принять «братство мысли» между людьми. Именно так, как он описал это в небольшой статье, процитированной выше. Но даже если исследование родного языка не служит цели преодоления интеллектуальной пропасти между культурами, Уорф тем не менее утверждает, что изучение его логики поможет понять особенности нашего собственного мышления.

На самом деле, истинность принципа лингвистической относительности до сих пор не была ни полностью доказана, ни категорически опровергнута. Можно согласиться с тем, что языки различаются – порой крайне удивительным и неожиданным образом, но вопрос о том, связаны ли эти различия в структуре языка с реальными различиями в способах восприятия и осмысления мира, остается открытым. Среди авторов, которые увлеклись этой идеей, можно назвать Клакхона и Лейтона [30], Лору Томпсон [31], Хойджера [32]. Например, Клакхон и Лейтон утверждают, что язык навахо настолько радикально отличается от нашего, что понимание языковой структуры навахо является практически необходимым условием для понимания их мышления. В качестве примера они приводят те значительные трудности, которые возникают при переводе с языка навахо на английский, подчеркивая, что эти два языка практически буквально существуют в разных мирах. Хойджер утверждает, что обнаружил связь между мировоззрением, заложенным в глагольной системе навахо (люди только «участвуют» или «вовлекаются» в действия, а не инициируют их), и пассивностью и фатализмом мифологии навахо.

С другой стороны, Леннеберг [33] и Фойер [34] выступили с резкой критикой методологии и выводов Уорфа. Леннеберг оспаривает главным образом методологию. Во-первых, он критикует по ряду оснований метод перевода, который Уорф так часто использовал для демонстрации различий между языками; большие различия в языковом описании такого события, как чистка оружия, необязательно означают соответствующие различия в восприятии этого события и могут быть просто результатом метафорического оформления языка, о котором носители, как правило, не знают (так же как мы каждый раз не связываем слово «спасибо» с пожеланием «спаси Бог»). Во-вторых, Леннеберг настаивает на том, что языковые и неязыковые события должны быть отдельно наблюдаемы и описаны, прежде чем их можно будет соотнести, и что при доказательстве связи между такими событиями должны применяться обычные правила доказательства. В противном случае принцип лингвистической относительности становится замкнутым, тавтологичным, поскольку единственным доказательством различий в мировоззрении оказываются языковые различия. Социолог Л.С. Фойер считает, что на априорных основаниях нельзя предполагать, что культуры, представители которых говорят на разных языках, будут по-разному воспринимать пространство, время, причинно-следственные связи и другие фундаментальные элементы физического мира, поскольку правильное восприятие этих элементов необходимо для выживания.

Поскольку эти и другие логические, методологические и психологические трудности были недавно подробно разобраны на специальной конференции, в которой приняли участие лингвисты, антропологи, психологи и философы [35], представляется бессмысленным останавливаться на них здесь. Однако, пожалуй, хотелось бы нивелировать отрицательный, пессимистический тон, в котором проходила конференция, указав на то, что до сих пор по гипотезе Сепира – Уорфа было проведено крайне мало исследований надлежащего характера. За исключением эксперимента, проведенного Брауном и Леннебергом [36], в ходе которого было показано, что различия в способности узнавать и запоминать цвета связаны с наличием конкретных названий цветов, практически нет исследований, которые бы должным образом проверяли наличие корреляций между языковой структурой и нелингвистическим поведением. Многочисленные предложения, указывающие на необходимость проведения таких исследований, были высказаны в монографии под редакцией Осгуда и Себеока [37].

Есть еще одно соображение, которое не получило достаточного освещения в различных обсуждениях гипотезы Сепира – Уорфа, а именно: принцип лингвистической относительности может быть не столь автологическим, как это представляется. Утверждается, что, апеллируя к различиям в языках как к различиям в поведении, в мировоззрении, мы просто констатируем тавтологию. Утверждается также, что необходимо найти нелингвистические формы поведения, которые коррелируют с языковыми различиями. Это, несомненно, было бы желательно, но есть смысл интересоваться языковыми различиями как таковыми, независимо от нелингвистических поведенческих коррелятов. Если допустить, что существует такое понятие, как скрытое, неявное поведение, состоящее из психических состояний, установок, опосредованных процессов и т. п., то придется признать, что такое поведение в значительной степени недоступно наблюдению, кроме как через устное сообщение. Независимо от того, предполагаем ли мы в действительности какие-либо психические процессы, стоящие за ними, мы вынуждены придавать большое значение вербальным ответам в их многообразных формах как основным данным, относящимся к механизмам восприятия и познания.

Предположим, мы обнаружили, что, изменяя определенные условия окружающей среды, мы можем вызвать соответствующие изменения в речевых высказываниях носителей того или иного языка. Например, мы могли бы обнаружить, что таким образом можно регулировать, какое из нескольких слов (каждое из которых обозначает один из нескольких стимулов окружающей среды) будет использоваться в качестве субъекта предложения. Предположим далее, что, проводя эксперимент с носителями другого языка, мы обнаружили невозможность произвести изменения в структуре предложения, соответствующие изменяющимся условиям среды, – все носители неизменно использовали в качестве субъекта предложения средство выражения, обозначающее один из нескольких стимулов, и что в ходе опроса носители этого языка заявили, что было бы неестественно или нелепо использовать в качестве субъекта предложения любое другое средство выражения. Разница между языковыми моделями поведения в этом случае представляла бы интерес сама по себе; мы должны были бы сделать вывод о необходимости учета языковой структуры при описании речевого поведения носителей при выборе подлежащего в предложениях. Если бы, кроме того, мы обладали некоторым фундаментальным знанием о грамматическом значении подлежащего в предложении, мы могли бы провести некоторые сопоставления когнитивных процессов носителей двух языков. Например, если предположить, что грамматическое значение подлежащего предложения означает «объект, воспринимаемый как потенциальный агенс», то можно было бы сделать вывод, что носители второго языка в нашей иллюстрации не очень охотно воспринимают некоторые стимулы как «потенциальные агенсы».

Эта иллюстрация, разумеется, несколько надуманна: отчасти потому, что мы еще не знаем, можно ли обнаружить различия такого рода между носителями разных языков, а отчасти потому, что мы не очень хорошо представляем себе, как определить поведенческие корреляты грамматических категорий. Тем не менее именно такой вид языковых различий предлагает Уорф на интуитивной основе. Он предполагает, что различия между языками будут соответствовать различиям в способах сообщения о событиях и что мы можем интуитивно почувствовать грамматические и поведенческие силы, лежащие в основе описываемых им языковых явлений. Следует признать, что мы только начали получать подробную информацию о языковых различиях и