И вот однажды я вернулся с добычей. Из мусора в гнезде, вися над сотней метров свободного падения, я выудил золотой медальон, вероятно детский, потому что внутри него было выгравировано имя и адрес: Augusta Gvirtz, 22 Iceland, Jerusalem.

Всё получилось так, как задумывалось: идея найти что-нибудь ценное в птичьем гнезде на дне самой глубокой впадины на планете, на самом донышке Афро-Аравийского разлома, оказалась не бесплодной. Конечно, хотелось, чтобы находка обладала исторической ценностью, но достаточно было и медальона, тем более он оказался посланием и теперь нужно было отправить его по адресу.

Я знал Исландию, её трудно миновать, живя в Иерусалиме. Название это – синоним окраинных иерусалимских трущоб. Этот район расположен над долиной Эйн-Керем. Самая большая улица здесь называется Исландия, по имени страны, в числе первых признавшей Израиль. Исландия – маленькая страна природных чудес в суровом климате. Совсем как Израиль в своей окрестности времени и места. И там, и здесь жизнь возможна только сообща…

С тех пор как вместе с работой я переменил место жительства и переехал из Тель-Авива, я всё ещё не мог привыкнуть к городу, всё ещё не обзавёлся в нём друзьями. Я даже думал, что этого не произойдёт теперь уж никогда, учитывая наступивший мой недружественный возраст и то, что Иерусалим оказался иссечённым границами «свой – чужой». Как в разбитом зеркале, здесь для каждого всходит своё особенное солнце, настолько город наполнен мозаикой общин, в нём царит скорее общинная, но не общественная жизнь. Говоря приблизительно, Иерусалим не светский город и обыкновенный образ жизни в нём априори приводит к одиночеству. Зато если ты человек общины – нет более вдохновенного места для проживания.

В Тель-Авиве у меня осталось множество приятелей и знакомых, поначалу я каждые выходные проводил на побережье. А вот они ко мне не выбрались ни разу. Жителей Тель-Авива вообще куда-либо вытащить сложно, разве что увлечённых, например, снеплингом, таких тянет иногда в пустыню. Но в Иерусалим тель-авивца не выманить. Приверженность жителей Тель-Авива к своему городу баснословна, да и что можно ожидать от города, как две капли воды похожего на лайнер, его пассажирам никуда не хочется с палубы, работа и отдых – главное их занятие: все вкалывают допоздна, а досуг состоит из купания в море, сидения на балконах и балкончиках, в кафе или занятий спортом в парке Яркон. Город был выстроен эмигрантами, прибывавшими в Палестину на пароходах, иногда привозившими с собой материал и конструкции для строительства домов, это были времена Баухауса с его рассекающей воздух архитектурой, закруглёнными балконами, похожими на палубы, окнами-иллюминаторами, с тех пор город и стал напоминать стоящий на рейде корабль.

В гористом Иерусалиме нет особенной приветливости, зато много следов разделительных соглашений чуть ли не всех эпох, включая древние. Иногда кажется, что каждый метр расчислен по принадлежности. Например, теперь я живу у границы прекращения огня 1949 года и всё время осознаю, что эпоха Войны за независимость ещё не миновала. Неподалёку от дома – окопы военных укреплений иорданской армии. Путь в соседний район Рамат Рахель идёт вдоль границы, и видно невооружённым взглядом – где «наше», а где «ваше». Городок дипломатического корпуса США, где открыли посольство, построен на границе с Восточным Тальпиотом, как форпост – с подъёмными мостами через рвы и охраной, которая даже не даёт остановиться рядом. Не могу сказать, что такое пограничное житьё – «на кордоне», «на рубеже» – сильно радует. Но иногда, послушав старожилов, понимаешь, что прогресс в стирании границ имеется. Когда-то в Мишкенот Шаананим дети «на слабо» перебегали от одного бетонного блока разделительной черты к другому, рискуя вызвать обстрел со стороны Старого города. Так что принцип относительности иерусалимцам в помощь, но тель-авивца всё равно невозможно отвлечь от мирной дружелюбной жизни поездкой в Иерусалим.

Мало кто меня понял в связи с переездом, многие считали, что никакая причина не стоит переезда к «диким горцам», как в Тель-Авиве принято величать жителей Иерусалима. Стоило мне присесть к друзьям за столик в кафе, как немедленно начинались сочувствия, а я должен был искренне сокрушаться относительно своей участи. Постепенно мне это надоело, и я стал реже бывать в Тель-Авиве. Я не искал новых друзей, но был уверен, что в Иерусалиме для меня отыщется родственная душа. Да и как в городе, где каждый камень послужил самым таинственным событиям в истории цивилизации, избежать встречи с чудесным?

Случилось так, что в тот вечер я сидел в кафе, где собирались студенты художественной академии, расположенной неподалёку. За соседними столиками юноши и девушки обсуждали проекты, курили, зависали в ноутбуках. Официанты иногда переходили от столика к столику, посетители что-то заказывали, принимали с подноса тарелки, кутались в пледы. Мне представилось, что я очутился в центре Москвы, погрузившейся в тёплую ночь.

Расплатившись, я вынул из бумажника свою находку и снова раскрыл медальон. Через полчаса, пройдя через заросший палисадник, я стоял на пороге незнакомого дома.

Мне открыла женщина, которая, как мне показалось, ждала чьего-то прихода, но не моего. Я объяснился в двух словах и протянул ей раскрытый медальон. Она покачала головой. Она не знала, кто такая Августа Гвирц. Тут раздался телефонный звонок, она исчезла на несколько секунд и появилась снова, более приветливо глядя на меня.

– Этот дом был построен в шестидесятых. Он многоквартирный, просто мне повезло, у меня отдельный вход.

Наконец я рассмотрел её – стройная, в каком-то сарафане с завязками на плечах, крашеные волосы с мелькающей сединой, ни следа макияжа. В ней было что-то знакомое, я что-то узнал в её светло-зелёных глазах, и это позволило мне стоять растерянно перед ней, не имея ни малейшего понятия, почему я не прощаюсь. Она пригласила меня войти, вскипятила чайник, и мы уселись в палисаднике за маленький столик, на который она поставила чашки и пиалу с кусочками засахаренного имбиря.

Не понимаю, как так вышло, но она с первых же слов взволнованно стала рассказывать о себе, будто стараясь оправдаться в том, что не могла помочь с медальоном. Словно мне нужна была какая-то компенсация за то, что именно она оказалась на месте Августы Гвирц. Я сидел и слушал. Её история выглядела совершенно неправдоподобной, но я знал, что Иерусалим полон необычных судеб, этот город привлекает странных людей, как лампа мотыльков. Именно поэтому здесь легче, чем где-то, быть сумасшедшим.

В рассказе Мирьям многое смешалось: страны, города, замужества и годы. Родилась она в Варшаве. Закончила филфак, французская литература. Один муж, инженер, сбежал от неё. С другим, скрипачом, она сама развелась, детей от брака не осталось. Третий муж – кинорежиссёр, живёт в Париже, она иногда ездит к нему, в его крохотную квартирку неподалёку от Пляс Пигаль. Теперь она психотерапевт, занимается также нетрадиционной медициной, работает с целительными минералами. Людям нужна помощь, она любит помогать. Ей нравится работать дома. Да, у неё есть психоаналитическая кушетка. Нет, Фрейд не фантазёр, он дал людям новый язык для новых смыслов. Нет, она полячка. У неё кошерный дом, она прошла гиюр. Когда-то она дала обет не говорить по-польски. С тех пор ни слова на польском не слетело с её языка. А вот муж её не хочет жить в Израиле. Он документалист, и у него творческий кризис, потому что он считает, что режиссёр, взяв в руки камеру, уже влияет на действительность, но как этого избежать, ещё никто не придумал. Конечно, иерусалимцы нуждаются в психотерапии так же, как они нуждаются в религии.