Ранним утром мы подплыли к Хайфе; в море стояла свежая волна, затихавшая в бухте, перед входом в которую пассажиров согнали к борту, чтобы пограничники, прибывшие из порта на катере, могли нас видеть, кружа вокруг парома.

Чуть позже я окажусь в Кесарии, городе Ирода Великого, и увижу, как туча несётся над морем, как тень от неё чернильно ложится на волны в бухте, окаймляющей ипподром, на котором когда-то пятнами проступала кровь коней, распоротых осями колесниц. Нет ничего прекраснее, чем бег лошадей на фоне штормящего моря, которое меняет цвет по мере движения туч.

Вскоре по прибытии в Землю со мной произошли разные события, но особенно помнится время, проведённое в сторожевом шалаше на окраине Реховота, где я присматривал за созревающими апельсинами. Пардес[6] мой, апельсиновый сад, занимал два десятка гектаров на склоне холма, подпиравшего город с востока. С вершины его, где стояла обрушенная усадьба, выстроенная в 1920-х, открывался вид на лиловые волны садов: они перекатывали через горизонт, увлекая в прозрачность взор и надолго оставляя в состоянии таинственного счастья.

Попал я в сторожа неожиданным образом. На пляже Пальмахим, где главным развлечением было вскарабкаться на громоздившийся на мели ржавый танкер с граффити на корме «Moby Dick», я познакомился с Павлом. Родом он был из Риги, где уже преуспел в коммерции. Совершив алию, он рассчитывал развить свой успех. В тот же вечер в студенческой пивной Павел поведал о своём плане. В Риге у него есть знакомый управляющий птицефабрикой. Главное для птицефабрики – непрерывные поставки несушек. Яйца, из которых вылупляются именно несушки, а не холостые куры или петухи, – особый стратегический товар. План был в том, чтобы отправиться по кибуцам и договориться о цене на золотые яйца. Я был нужен Павлу не столько как толмач, сколько ради солидности: я знал только английский и вид у меня тогда был как раз подходящий для секретаря.

Однако израильские птицеводы оказались не лыком шиты, подходящей закупочной цены нам получить не удалось, и скоро Павел переключился на иной бизнес. Мы стали ездить по модельным агентствам Тель-Авива, и я переводил брутальным мужичкам, что Павел хотел бы спонсировать приезд итальянских моделей – оплатить проживание в отеле в течение недели, съёмки и работу агентства по организации показов и фотосессий. Взамен Павел требовал долю в рекламных контрактах. Сутенёристые мужики не очень понимали, чего именно Павел хочет, но ситуация, в которой им кто-то предлагает денег, ненадолго очаровывала их.

Тем не менее после двух этих фиаско Павел решил со мной расплатиться. Брат его вот-вот должен был жениться, и для этого он договорился со своим научным руководителем об отпуске, но на подработке заменить его было некому: он дежурил по ночам сторожем на апельсиновой плантации. Павел вызвался подыскать ему сменщика, и выбор пал на меня. Жизнь в пардесе явно обещала быть лучше, чем поиски золотых яиц и реклама шампуня, и вскоре я с книгами и тетрадями переехал в апельсиновый сад.

Мне не забыть того времени, что я провёл под сенью крон, полных светящихся плодов. Сторожить урожай было не от кого, так что у меня и старой лохматой собаки Элизы свободного времени было предостаточно. Утром я обходил свои владения, после кормил собаку овсянкой. Вечером я снова обходил плантацию, замечая, как насыщается цвет апельсинов на закате. Я поднимался на склон холма к обрушенной усадьбе и садился на камень наблюдать за дроздами. Я был очарован этими пронзительно орущими пернатыми. Иссиня-чёрное оперенье, ярко-жёлтый клюв и необыкновенная подвижность, с какой они перелетали понизу от куста к кусту, ссорились, мирились, общались, кормились, обучали птенцов летать, – всё это производило впечатление театра. Дрозды привыкли ко мне и совершенно не стеснялись, пока я поглядывал на симфонический закат и читал на гаснущих страницах Шестова, Бубера, Блаженного Августина или учил итальянский странным способом: по параллельному переводу «Божественной комедии», написанной на староитальянском, но тогда для меня это не имело никакого значения. Хаотичность поведения младенца – лучший способ познать мир.

А ещё в моей апельсиновой роще обитала черепаха – средиземноморская, размером с саквояж. Впервые я обнаружил её по звуку: она сонно чавкала паданками. Медленность черепахи меня завораживала, она казалась чем-то похожей на меня – существо, застывающее понемногу в райском янтаре пардеса, полного закатов и восходов. Я прозвал черепаху Дантом.

В тех видениях, рождённых для меня Землёй, я стал солидарен с Енохом, неким человеком, жившим в третьем веке до нашей эры, которому были открыты глаза, и он увидел на небесах ангельское сообщение. Енох, в сущности, был первым естествоиспытателем, фенологом, натуралистом, и это удивительный факт истории знания. В преддверии своего повествования он рассказывает о некоторых ангелах, сынах неба, возжелавших дочерей человеческих. Ангелы эти спустились на вершину горы Хермон, на самую высокую точку Земли, и земные женщины зачали от них детей, родившихся всезнающими исполинами, однако подлежащими притеснению. Мне кажется, на Земле ещё остались такие сыны ангелов: они живут особой тайной жизнью, передают из рода в род своё предназначение и ищут себе подобных.

И стало известно Еноху, что некоторые ангелы вмешались в человеческую жизнь: Азазел научил людей делать железные орудия, но главное – научил их искусствам и открыл как видеть то, что было позади них. Разве это не изобретение истории, археологии и так далее? Ангел Амезарак научил людей заклинаниям, Армарос – расторжению заклятий, Баракал – наблюдению за звёздами, Кокабел – знамениям. Знания не только пошли впрок людям, но и погрузили их, как пишет Енох, в состояние растленное. Можно ли быть развращённым знаниями? Если это трудно представить, то стоит вспомнить об изобретении ядерного оружия. «И когда люди погибли, они возопили, и голос их проник к небу» – так свидетельствует Енох, откуда следует, что он хоть едва ли не первый в истории человечества учёный, но также и провозвестник ответственного отношения к научным открытиям, наглядным примером которого послужила ситуация с ангелами, искусившими человечество знаниями.

И повелел Господь связать Азазела и положить его во мрак, в бездонный колодец в пустыне, которая находится в Дудаеле. В сущности, иногда мне кажется, что этим я и занимаюсь, бродя по Земле, – ищу ту самую пустыню в безвестном Дудаеле.

В результате ангелы, возлежавшие с жёнами человеческими, были наказаны, а исполины повержены. Но в том-то и дело, я уверен, что кое-кто выжил, сумев скрыть своё исполинство. Пока шло уничтожение, великаны лежали и не двигались. Тех же, кто держал ноги наружу из холмов, замечали и уничтожали. А те, кто догадался подогнуть ноги, те уцелели. Бродя по лобастым холмам Иудеи и Самарии, я не раз задумывался о том, что под ними покоятся исполины.

Видения мне являлись не слишком разнообразными способами: либо просто спускалась полупрозрачная пелена, подобная трёхмерному киноэкрану, либо, как и Еноха, облака и тучи звали меня, движение звёзд и молний гнало и влекло меня, и ветры давали мне крылья. И вот ещё точное ощущение, не знаю, как передать его лучше, чем сделал это Енох: «И я вступил в тот дом, который был горяч как огонь и холоден как лёд; не было в нём ни веселия, ни жизни – страх покрыл меня, и трепет объял меня».