Я открыл баночку с кормом, капнул лекарства, поднес Касе. Кошка зажмурилась, покачнулась от слабости и отвернулась.

Я долго не мог заснуть. Утром Кася немного поела. И вечером. На третий день у неё проснулся аппетит, она даже стала прохаживаться по саду.

После работы я изучал библиотеку Мирьям. В ней было много книг по еврейской мистике и психологии. На полках лежали минералы, как в геологическом музее. На стенах висели картины и фотографии. Меня привлёк портрет человека в сутане, красивого, с мушкетёрской бородкой, с собакой у ног.

Спал я на кушетке. На потолке над ней были наклеены звёзды из разноцветной фольги. В темноте они тускнели незнакомым созвездием.

Мирьям вернулась через десять дней. Она прижала к себе Касю и пробормотала:

– Мне надо развестись. Это невыносимо.

Вскоре Мирьям снова позвонила:

– Кася опять отказывается от еды. Может быть, ты её покормишь?

Мне пришлось несколько дней оставаться у Мирьям.

Спал я на балконе, подстелив пенку и спальник.

Эти дни я был счастлив, как не был очень давно. Доверие, которое возникло у нас с Мирьям, казалось обещающим. Вечером мы допоздна болтали обо всём. Ночью звёзды в саду не давали заснуть.

В ночь на пятницу было очень жарко, стоял хамсин, и я долго лежал в абсолютно недвижимом воздухе. Как вдруг в дверь постучали. Потом раздался настойчивый звонок.

Я слышал, как Мирьям метнулась к двери и вернулась.

– Это мой муж. Ты должен исчезнуть.

Я хотел сказать, что за чушь, что муж её в Париже, что я никуда не пойду, что мы чисты, пусть она открывает, я с ним познакомлюсь. Но вместо этого я молча посмотрел на балконную дверь. Она была распахнута, и стоило только перемахнуть через перила.

Я привык слушаться женщин. Я был послушным мальчиком, потому что моя мать не оставляла мне выбора. Не оставила его и Мирьям. Я взял одежду, перелез через перила и скользнул через сад за калитку. Позади я услышал встревоженные голоса.

Так сбылся один из моих кошмаров: я стоял голый посреди пустынной улицы. Оглядываясь, я оделся и побрёл к машине. Я смотрел на призраки домов, на кое-где ещё светящиеся окна. И что-то мешало мне ясно их видеть. Я поднёс руку к глазам и ощутил влагу.

Это был последний приезд мужа к Мирьям.

Я отчасти голем, потому что согласился недавно участвовать в эксперименте по замене куска мозга органическими алгоритмами. Зачем я это сделал? А зачем неимущие люди расстаются с одной из почек? Тем более физически я ничего не лишался, просто сдал внаём часть вычислительных мощностей своего мозга вместе со снами – общему для таких, как я, органическому компьютеру, сосредоточенному на поисках сигналов инопланетных цивилизаций.

Собрали меня чудесно, правда, кое-какие провалы сознания и жизнедеятельности я ощущаю до сих пор, даже после обучающего периода активности алгоритмов. Например, в какой-то момент моё сознание может быть переполнено воспоминаниями, никак не связанными с настоящим временем, в том числе и ложными (возможно, чужими, но точно я не знаю). В такие периоды я принимаю таблетки, которые притупляют воспоминания вообще. Но вот чувство голода и вкус пищи ко мне теперь приходят редко.

Из-за нищеты, преследовавшей меня десятилетиями, часть мозга, примерно сотую часть, я сдал в аренду на пять лет Всемирной ассоциации вычислительных мощностей. Взамен я получил ренту, чуть меньше прожиточного минимума, а также доступ к состояниям изменённого сознания. Сама процедура была вполне безобидной, всего за два часа в мой мозг была вживлена кремниевая капсула, заменившая часть физиологических функций и вместе с тем высвободившая органические алгоритмы для сторонних вычислений.

После операции я месяц ещё чувствовал сбои в координации некоторых движений, например иногда приходилось задумываться, как именно взять в руки тот или иной предмет – чашку, авторучку, сковородку, но это постепенно прошло, я не успел даже насторожиться, да оно и понятно, ведь человек не блоха, ко всему привыкнет. Тем более душу дьяволу многие бы продали, да что-то никто не покупает. И скажите на милость, какой писатель отказался бы от такого эксперимента, ведь опыт – главное, что преследуется верой в слова. Да и воспоминания как побочный эффект – явление порой увлекательное.

Впервые я оказался в Израиле, когда мне было двадцать лет. В те времена дешевле было добираться до Кипра и после плыть на пароме в Хайфу. Стоял ноябрь, из снежно-дождливой Москвы я почти мгновенно попал в Ларнаку и затем в тёплую Никосию. Чистое звёздное небо, горшки с растениями у порогов свежевыбеленных домов, пустые улицы, компания моряков, высыпавших в обнимку с девушками из гостиницы, громовой смех и английская речь. Этот левантийский городок во всём был не похож на то, что я видел за свои двадцать лет, нынче настолько далёких, что едва верится в то, что это был именно я, ступивший в Лимасоле на борт парома, отчалившего на закате. Я простоял на носу корабля до полуночи, вглядываясь в тьму волн и неба. Волны сумрачно хлопали где-то внизу, с шипением расходясь по скулам судна. Я представлял себе, как тем же курсом флот Христовых воинов стремился в Святую землю от стен Византии. Это была армада деревянных военно-транспортных кораблей: с одной, двумя мачтами и рифовым вооружением прямых и косых парусов, позволявших ходить круто к ветру. Имея округлый корпус и высокие борта, нефы обладали несколькими якорями, вёсельными боковыми рулями и приподнятыми носом и кормой, где были расположены ярусные надстройки. Всхрапывали лошади в стойлах, грозди гамаков висели по бортам, наполненные телами. Свежий аромат моря и капельная взвесь разбитых волн. Море ночью особенно первобытно. Миллионы лет оно ничем не отличалось от того, что видим мы сейчас. То же видел и пророк Иона, где-то рядом совсем, у берегов Яффы, на пути в китовое чрево.

Неф – это и корабль, и продолговатое помещение, часть интерьера, обычно в зданиях типа базилики, ограниченное с одной или с обеих продольных сторон рядом колонн или столбов, отделяющих его от соседних нефов, также схожих с перевёрнутым корпусом корабля. Образ Христа часто передаётся знаками в виде судна или якоря (дужка и цевьё, которое можно принять за мачту), ведь корабль, ковчег по имени «Церковь», символизирует человека, плывущего к вечной жизни, имея якорь – символ надежды, поскольку без якоря судно беспомощно и может разбиться о скалы.

Надежда была воздухом, которым я дышал в той поездке. Это был тот момент, когда я непосредственно осязал своё неведомое будущее, и вкус его был вкусом Средиземного моря, при том что я уже знал, что такое разность морей.

Море свободно от государственного строя и всех последствий цивилизации. Ровно та же беспримесная могучая сила стихии правила на большей части поверхности планеты множество эпох тому назад. Вот отчего путешествие морем так захватывающе: оно вплотную имеет дело со временем.

Когда-то меня поразила прозрачность Чёрного моря – с пирса можно было рассмотреть каждый камушек на глубине шести метров. Каспий, на котором я вырос, никогда бы не позволил до конца всмотреться в свою бутылочного цвета зеленоватую глубь. Вообще, огромная разность между морями – во вкусе, запахе, цвете, виде берегов, – осознанная когда-то в детстве, невероятно расширила мировоззрение. Это был едва ли не первый скачок с эффектом вроде прозрения, потому что горький, но менее солёный Каспий стал пониматься мною с сыновним чувством, я окончательно различил материнские его объятия и всю его суровую твёрдость – нигде, кроме Каспия, я не видал таких яростных, крутогрудых белых коней, штурмовыми рядами рушившихся от свала глубин на берег, разбиваясь и переворачиваясь через голову, размётывая пенные гривы.