– У вас есть дети?

– Дочь в Лондоне. Ставит спектакли для детей-инвалидов.

– Замужем?

– Едва не вышла. Передумала в последний момент.

Мирьям робко улыбнулась, будто хотела сказать: «Да, наша порода непростая». Мне бросились в глаза её хорошие зубы, точно новенькие. Вдруг у наших ног возникли два кота, она насыпала им корма в миску, коты принялись судорожно хрумкать, но тут же из кустов, очевидно на звук, выкатились три разнокалиберных ежа, которые отогнали котов от миски, перевернули её и доели корм. Коты поорали жалобно немного и ретировались. Из квартиры, пошатываясь, вышла очень старая кошка.

– А вот и Каська ужинать пришла, – сказала Мирьям и принесла баночку консервированного корма.

Мы помолчали.

– Вместе с Каськой прошла главная часть моей жизни, – сказала Мирьям.

В свой недавний день рождения, который я встретил в Тель-Авиве, я понял, что возраст всё чаще даёт о себе знать. Время посмеялось над моими мечтами о собственном доме, крепкой семье, надеждами на новую эпоху, на то, что двадцатый век наконец закончится.

Меня не оставляло ощущение, что Августа Гвирц где-то рядом, что я пришёл по верному адресу.

В Иерусалиме не много женщин с распущенными волосами, и Мирьям была одной из них. Отсутствие на голове парика, тюрбана, платка, чепца в Израиле – признак светскости. В лице Мирьям сохранялась некая девичья угловатость, прямой носик, острый подбородок. Глаза, в сумерках набиравшие аметистовый оттенок, не утратили искры, в них жили стойкость и любопытство, готовность к новому смыслу. А иначе что бы меня задержало на пороге её дома?

– Значит, вот так вы и живёте одна?

– А вы хотите скрасить моё одиночество? Уже с первой минуты?

Глаза её смеялись.

– А чего ждать?

– Вы смелый.

Взяв кусочек имбиря, она сказала:

– Мой брак стал невозможным. Мы не можем жить в одном городе, муж не переносит Иерусалим. А мне без этого города не живётся. Только здесь я ощущаю себя в своей тарелке.

– Муж сейчас что-то снимает?

– Рекламу ради денег. Он хороший человек, но слишком занят собой. Пока мы растили дочь, всё оставалось более или менее в равновесии.

– Но он устраивает вас?

– И да и нет. Как же я могу уехать из города, в котором когда-то жила Августа Гвирц? Тем более в этом городе невозможно быть одиноким, если ты этого не хочешь.

– Выходит так, что я хочу быть одиноким?

– Никто не одинок, – сказала Мирьям очень серьёзно. – Здесь есть главное, что у человека вообще может находиться в обладании. С тех пор как я здесь оказалась, я изменилась. Меня страшит житьё где-то ещё. Мне кажется, в Париже я мгновенно состарюсь. Да, здесь я всё та же. Те же стремления, те же иллюзии. Мне интересны здесь люди, не то что в Париже.

Она вышла меня проводить до машины. По дороге мы молчали. Пересекли сквер. На лавке лежал, подложив под голову пакеты, бездомный, пахнуло затхлостью. Я снова ощущал под ногами время, плотное, как воздух, которому подставлена ладонь из окна мчащегося автомобиля. Днём древность Иерусалима отступает, ночью она приближается к вам вплотную, так что можно услышать, как перешёптывается одна эпоха с другой.

На прощание она протянула мне руку, и я ощутил в её пожатии преданность.

Что я знал о Польше до того, как встретил Мирьям? Все мои сведения ограничивались тем, что Пушкин поддерживал подавление Польского восстания 1830 года, что именно в Варшаве обосновался император Константин, чьё отречение от трона дало повод декабристам выйти на Сенатскую площадь. А ещё я смотрел фильмы Вайды, Кесьлёвского, слушал Пендерецкого, Прайснера, знал, что случилось 1 сентября 1939 года и что вслед за тем произошло под Катынью, знал и то, что Польша – одна огромная еврейская могила, на территории которой находятся Хелмно, Треблинка, Белжец, Собибор, Майданек, Освенцим, Едвабно, что после 1945 года эта страна недосчиталась всех живших в ней евреев, что две тысячи поляков были казнены фашистами за спасение или оказание помощи евреям. Что ещё я помнил? Что Иосиф Бродский выучил польский, чтобы переводить с него великих поэтов, что самую красивую девушку в мире я видел в юности на обложке польского журнала Uroda («Красота») и что культ Святой Марии, царящий в Польше, с неизменными в каждом селении статуями Богоматери перед костёлом определяет галантное отношение поляков к женщинам.

Откровенность Мирьям тронула меня. В ней чувствовалась особенная прямота, что-то очень молодое. Через несколько дней я позвонил и получил приглашение зайти. Так начались мои регулярные посещения Мирьям, и понемногу я разговорился, не очень понимая, что мне больше было нужно – психотерапия или общение. В Иерусалиме я немного задичал. С одной стороны, мне хотелось поближе сойтись с иерусалимцами. С другой, я их остерегался, особенно после того, как познакомился с американкой Дворой. Мы сходили вместе в столовую пообедать, и выяснилось, что Двора принадлежит к религиозной общине лесбиянок, проживающих на южной окраине. Я знал, что Иерусалим полон сект на любой вкус, и мне это нравилось – такое полифоническое устройство города. Но это же заставляло осторожничать.

Тем не менее я стал рассказывать Мирьям о своей жизни, хотя она и не была богата событиями. Я родился на краю советской империи, вырос в пролетарском Подмосковье, учился в Москве. Когда я дошёл до переезда в Израиль, Мирьям сказала:

– Мне сразу стало понятно, что ты нуждаешься в помощи.

– С чего бы это?

– Нормальные люди не спускаются по скалам в орлиные гнёзда.

– Я ездил в твою страну семь лет назад. Там я понял, что пустота, оставшаяся после евреев, сильно воздействует на поляков. В Кракове я побывал на фестивале клезмерской[5] музыки, в котором принимали участие ансамбли, где не было ни одного еврея. Под Крыницами я был в воссозданном еврейском местечке, где в годовщину отправки всех его жителей в лагерь смерти открыли экспозицию, в точности повторяющую все детали быта. Память о евреях у поляков – это явление фантомной боли: когда давно ампутированная нога или рука сообщает нервной системе человека о том, что она была, и сообщает об этом посредством боли.

– Ты ничего не знаешь. И слава богу.

Однажды вечером Мирьям позвонила и взволнованно сказала:

– Мне надо срочно в Париж. Но мне не на кого оставить Касю. Она умирает. Последние два дня отказывается от корма. Перевозить нельзя, такой стресс погубит её.

Я приехал. На Мирьям не было лица. В прихожей стоял дорожный чемоданчик.

– Касю нужно кормить с ложечки, вот с этим лекарством, по три капли.

Снаружи просигналило такси. Мирьям протянула мне ключ, и по плитке на дорожке застучали колёсики чемодана.