составляли визиты к двум ученикам, жившим в том же доме, и к соседке Мире Михайловне, с которой они проводили вечера за карточным столом и dolce farniente (итал.: приятное ничегонеделанье).

Не отрывая руки от кнопки звонка, Маринэ отчаянно забарабанила в дверь кулаком, а потом и ногой. На стук открылась соседняя дверь, из неё вышла Мира Михайловна, посмотрела на Маринэ и закивала головой, молча подтверждая невозможное. Из голубых, выцветших, как августовское небо, глаз Миры полились прозрачные слёзы. Маринэ окаменела.

– А… когда?

– Да уж три недели, как… Двадцать первого июля, аккурат в праздник. Казанской иконы Божией Матери. Через две недели сороковины. – Мира Михайловна перекрестилась и покосилась на Маринэ.

Маринэ опустила глаза. За кого, интересно, Мира её принимает? За католичку, как мама? В их доме истовая религиозность матери мирно сосуществовала с безверием отца, подчиняясь взаимной непреходящей любви и взаимному доверию, которые, гармонично сплетаясь, крепко держали на плаву семейный корабль, делая его непотопляемым.

Если бы Маринэ спросили, она с уверенностью сказала бы, что папа с мамой любят друг друга, даже когда ссорятся и кричат, и переживают оба страшно. А дня через три гостиная завалена цветами, а из кухни пахнет папиной любимой солянкой из свежей баранины, сдобренной душистой сванской солью (прим.: грузинская солянка готовится без капусты, это мясное блюдо, а сванская соль это не соль, а смесь приправ) и грецкими орехами, растёртыми тяжёлым латунным пестиком в латунной ступке так, что выступало ореховое масло. Другого способа Гиоргис не признавал, и Регина была с ним согласна: приготовленное руками получается вкуснее.

Родители улыбаются, прямо-таки светятся от радости: помирились. Мать на коленях благодарит Деву Марию за то, что «образумила этого абрека» (по-литовски, еле слышным шёпотом, потому что если отец услышит, кем она его назвала, будет «вторая серия»). Ну, прямо как дети! Может, Маринэ вечером удастся под эту «музыку» посмотреть кино? Но разве об этом расскажешь, разве Мира поверит…

Что ж теперь поделаешь…

Хотелось плакать, но слёз не было – лишь неимоверная, каменная тяжесть, которая не давала дышать, не давала жить. Вот сейчас откроется дверь, выйдет Марь-Антонна, с такой родной, такой понимающе доброй улыбкой на пергаментных щеках, умело подкрашенных нежно-розовыми румянами, и скажет: «Ну что, напугали мы тебя? А ты и обрадовалась, что заниматься не надо… Нет, золотая моя девочка, a la guerre comme a la guerre (франц.: на войне как на войне), пока тебя не выучу, не умру».

И Маринэ наконец выдохнет застрявший в лёгких воздух, который никак не выдыхается… И радостно скажет: «А я «Труженики моря» в каникулы прочитала, которое вы мне задали. Без словаря! И всё поняла! До конца не успела дочитать, потому что бабушке с огородом помогала, и с виноградником, и цветы поливала… Ей одной тяжело».

Маринэ скажет ей, и мадам Мари не станет упрекать её за то, что не успела дочитать Гюго, и лентяйкой называть не станет, и выговаривать, как по любому поводу ей выговаривала мать. Положит ладони на Маринины на плечи (ужаснувшись про себя: птичьи косточки!) и звонко расцелует в обе щеки, как всегда целовала после долгой разлуки. «Марь-Антонна, мадам Мари, я никогда вам не говорила, что люблю вас. То есть, любила. Теперь уже не скажу, теперь некому говорить».

Никто не откроет сливочно-белую, с золотым тиснением дверь. Никто не поцелует. Отар поцеловал однажды, но Маринэ ему запретила, и он больше не смел, только смотрел. Дома поцелуи не приняты, приняты пощечины от матери за дерзость (дерзостью считалось любое возражение), а ремень отец только обещает. С того дня, когда Маринэ исполнилось пятнадцать, в ходу только угрозы:

«Ох, ты у меня дождёшься, не посмотрю, что пятнадцать лет! Ведь сама напрашиваешься, из кожи вон лезешь – мол, смотрите, дорогие родители, любуйтесь, кого вырастили! Лень вперёд тебя родилась, ум стороной обошёл, учиться не хочешь, как следует… Мать говорит, гимнастику лишний раз сделать ленишься! За что же нам с матерью такое наказание господне, сасждели уплиса!(груз.). Значит, мало били, раз ума не прибавилось. Зря я тебя жалел. Думал, хоть в пятнадцать поумнеешь. Ошибся. Слов не понимаешь, значит, придётся ума добавить».

Отец только обещает, но как знать, чем это кончится.

Скорей бы вырасти, тогда они с Отаром поженятся и уедут, всё равно куда, только чтобы с ним вдвоём. Она не будет упрямой и дерзкой, какой её считают родители, спрячет строптивый характер и будет во всём его слушаться, никогда и ничем не расстроит. Отар будет к ней справедлив и никому не позволит причинить ей боль, он сам сказал ей это год назад, на угольной куче за музыкальной школой, где они признались друг другу в любви и поцеловались – первый и единственный раз, больше нельзя, только после свадьбы.

Маринэ крепко сжатыми губами коснулась прохладных губ Отара и сразу же отвернулась, но он притянул её к себе и, крепко держа за локти, поцеловал по-настоящему, раздвинув её губы языком. Маринэ хотела сказать, что она так не хочет, но не могла уже говорить и только смотрела остановившимися глазами в непроглядную ночь его глаз (ночь была тёплой, южной, восхитительной…). Когда он отпустил её локти, прошла тысяча лет. Маринэ тысячу лет будет помнить этот поцелуй. Единственный поцелуй Отара… Потому что больше она ему не позволила.

А когда они поженятся, Отар не станет спрашивать у неё позволения. Он сам ей это сказал. Если только… Если только ему не понравится другая девушка. Тогда Маринэ попросит у отца денег на подарок и купит большого белого мишку, которого ей всегда хотелось иметь, и сейчас хочется. Она подарит его невесте Отара. Потому что дарить надо самое дорогое.

А для Маринэ самое дорогое это Отар, и она никому его не отдаст! Она умеет метать нож (отец научил), умеет обращаться с финкой (Отар научил), она скажет его невесте: «Уезжай обратно в свой аул, а то я тебе личико попорчу». Марина запросто может, она на многое способна, никто об этом не знает, а Отари, кажется, догадывается, не зря её учил с ножом обращаться и приёмы показывал… Не бокс, другие. Маринэ не спрашивала, какие. Не скулила, не жаловалась, молча терпела удары (впрочем, Отар утверждал, что бьёт вполсилы), и в конце концов научилась, и Отару от неё сильно досталось. Потирая плечо, которое Маринэ, войдя в азарт, попыталась вывернуть, Отар одобрительно сказал, что у неё почти получилось, и теперь Маринэ сможет за себя постоять.

Ну, до этого, наверное,