не дойдёт, потому что невеста Отара испугается и уедет, а Отар скажет: «Как же я ошибался, подумать только, на этой трусихе я хотел жениться! Уехала и правильно сделала, мне такая не нужна!»

Ничего такого Маринэ не сделает. Нельзя. Надо уважать чужой выбор. Она не станет никому угрожать, поздравит молодых, подарит белого мишку, о котором мечтала всё детство, и навсегда попрощается – с мишкой и с Отари.

«Отари, неужели ты меня когда-то бросишь, уйдёшь от меня навсегда, как ушла Мария Антуановна, которая больше никогда меня не поцелует… Никогда!»

Не помня себя, Маринэ бросилась по лестнице наверх.

Разговор

– Что ж теперь поделаешь… Жалко, конечно, хорошая учительница, и человек хороший. Но ведь все умирают, Мариночка, а ей уже много лет… было. А мы и не знали, нам не сказал никто. Мы с отцом только позавчера приехали, месяц в Литве отдыхали, в Паланге. Там закаты красивые, солнце опускается прямо в море, мы фотографий много привезли, и на камеру сняли. Хочешь посмотреть? Марина! Я с тобой разговариваю?! Теперь надо преподавателя искать… Хотя французского уже достаточно. Думаю, тебе стоит выучить испанский, ты же в Испанию собираешься, с ансамблем твоим…

Арчил Гурамович неплохо знает испанский, мы будем платить ему за уроки, он будет с тобой заниматься – и танцами, и испанским. Что значит, ни за что? Как ты с матерью разговариваешь? Чем он тебе не угодил? Тебе бы мужа такого, нам с отцом спокойнее будет…

Мы с тобой ещё поговорим на эту тему. Арчил Гурамович не женат, и хорошо к тебе относится, он сам сказал отцу. Ты тоже говорила, что он тебе нравится…

– Я говорила, что мне нравится, как он танцует, – замороженным от ужаса голосом вымолвила Маринэ.

– Да слышали мы, что ты говорила: танцует как бог, настоящий испанец, Хоакин Кортес… И фамилия у него красивая. Тебе пойдёт. Маринэ Кобалия. Что ты бледнеешь, никто тебя не гонит замуж, до совершеннолетия ещё три года. А по мне – школу закончишь, и можно не дожидаться. Отец разрешит. Он говорил с Арчилом. Арчил сказал, что ты его боишься, прямо цепенеешь. Мариночка, ты ведь уже взрослая девушка, а ведешь себя как капризная маленькая девочка. Плохого он тебе не сделает, на всё ради тебя пойдёт, и в Испанию поедете на фестиваль этот, ты же мечтала. Вот и поедешь! Выйдешь за него замуж, привыкнешь к нему и не будешь бояться. Он хоть раз тебя тронул? Что ты как зверёныш дичишься, пора уже поумнеть. Марина! Я с тобой разговариваю или нет? Что ты молчишь? Моду взяла молчать! И хватит плакать, у нас никто не умер, а всех соседей оплакивать – слёз не хватит. Хорошо, что мы ей вперед не заплатили, кто бы нам деньги вернул… Марина! Ты куда? Тебе кто разрешил уйти?!

Утешение

Маринэ позвонила Отару из телефонной будки. Ей повезло: в кармане нашелся жетон, автомат был исправный, а Отар оказался дома. Вместо тренировки приехал к ней, и они до поздней ночи сидели на скамейке. Отар гладил её по косам и утешал, а Маринэ сквозь слёзы пыталась ему рассказать о том, что услышала от матери…

Отар кивал, не слушая Маринэ, гладил её плечи и тихонько целовал залитые слезами щёки. Они до темноты сидели в сквере, опустевшем в этот час, и редкие прохожие смотрели на них с осуждением: «Нашли место для поцелуев. Молодёжь нынче отвязная, ни стыда ни совести. Скоро и спать на скамейках улягутся, и как тогда по скверу ходить?..»

Домой Маринэ вернулась, когда было уже темно. Отар проводил её до дверей и, дождавшись когда в её комнате вспыхнет окно, поехал к себе в Алтуфьево.

Маринэ молча прошла к себе, разделась и легла. Ждала, что отец придёт «разбираться» с ней за то, что без разрешения ушла из дома и вернулась за полночь. Ей всё равно, пусть с ней делают что хотят. Впрочем, так всегда и было.

«Марь-Антоновна, мадам Мари, как бы я хотела рассказать вам… Вдвоём мы бы нашли выход, Отар вряд ли мне поможет, сам ещё мальчишка, а с вами мы бы что-нибудь придумали… Неужели я никогда не увижу вашу улыбку, не услышу ласковое: «Устала, моя девочка? Вижу что устала, но мы ведь не закончили урок, так? Ещё двадцать минут, Марина, соберись и переводи. Ну же!»

Мадам Мари! Если бы вы могли вернуться, я согласилась бы сидеть над переводами ночами. Я даже за Кобалию вышла бы замуж, вот прямо сейчас, если бы этим могла вас вернуть…»

Часть 7. Золотая девочка

Шени дэда ватирэ

Против Марининых ожиданий, её появление дома в двенадцатом часу отец оставил без внимания. Зато на мать орал как резаный. Сначала говорила мама, слов не разобрать, но по интонации понятно: жалуется на Маринино поведение и просит, чтобы отец с ней «разобрался».

Ох, давно пора, давно он её не трогал. Вроде бы не за что было. Это упущение надо немедленно исправить, и Маринэ на пользу пойдёт, и мама будет довольна. «Получу аттестат и пойду во французское посольство переводчиком, с моим произношением и с моей внешностью это будет… несложно, хотя, наверное, противно. Если попадётся такой как Арчил. И Отара спрашивать не стану. Кто он мне? Никто! Не в аул же мне ехать, овец французским матом крыть. Никто не знает, что я его знаю, спасибо Марь-Антоновне, «язык надо знать во всех его ипостасях, деточка». Отец бы услышал, в обморок бы грохнулся…»

Потом «говорил» отец – орал так, что стены тряслись, и Маринэ, лёжа в постели, тревожно прислушивалась.

«Соображай, что говоришь! «Соображай, что говоришь, сулэло!(груз.: дура). Девчонка сама не своя, она её любила очень, и Антоновна её любила… вместо тебя, кхвалапэри касагебия! Шени дэда ватире!!(груз. нелитературные ругательства). А ты ей фотографии с закатами суёшь, сулэлури кали! (глупая женщина). Ты бы лучше её накормила, солянку сварила бы (прим.: грузинская солянка это тушёное мясо в ореховой огнедышащей подливе). Что значит, вечером нельзя? Она с утра не ела, да в поезде двое суток ехала… Ты хоть спросила, что она в поезде ела, или тебе всё равно? И ела ли – это ещё вопрос. Того нельзя, этого нельзя… А что ей вообще можно? От неё одна тень осталась. Бабка моя незаботливая, уж я-то знаю, а ты её на всё лето к ней отправляешь. Она