Когда Ник и быстро поднявшийся Мамин вбежали в комнату, они увидели, что Севан с гитарой в руках сидит на диване, вытянув свои длинные ноги в высоких модных «конверсах». Лицо его было белым, как у индийского бога Вишну, с такой же застывшей характерной полуулыбкой. Он был совершенно неподвижен, а из левой ноздри тянулась тоненькая, уже подсыхающая ниточка крови. Ник почему-то отметил про себя, что ее цвет такой же, как у красных кед Севана. Мамин быстро подошел к нему и взял за руку, пытаясь нащупать пульс. Почти сразу он выпрямился, коротко и негромко произнеся: «Мертв. Уже с полчаса».

…Эй, ты, срань летучая! Быстро сюда давай! Да-да, Эрос, это я тебе! Я кому сказал, сюда лети! Что у меня с настроением? И ты еще спрашиваешь, тварь голозадая? Ты, когда целишься из лука своего поганого, смотришь хоть иногда? Чего?? Я ору громко?? Ты сказал, что стрела любви слепа и тебе все равно?? Вот ведь упырь… Дразнится еще, сволочь крылатая…

Короче, слушай сюда! Мало того, что по твоей вине все боги перетрахались, так ты еще и в меня угодил! Бывает, говоришь? А ничего, что я из-за стрельбы твоей косорукой по Аиду, как идиот, шлялся? От меня трупаками до сих пор воняет. Что? Эвридика? Знаешь что, заткнулся бы ты лучше… Все! Не надо о ней больше… Женщине ведь что ни скажи, все не так сделает! А я ведь там и корпоратив на халяву отработал, и запрещенку Харону приволок, чтоб пропустил… Но ты ж знаешь, бабы всегда все портят. Не понял? Мужики?? Не смей даже намекать на это! Я не по этой части!! Короче, Эрос! Я тебя как бога прошу: когда стрелять снова задумаешь, посмотри, чтоб меня даже близко не стояло. Чувства, говоришь, страдания? Знаешь чего, снайпер хренов? Я лучше песенки про любовь писать буду, чем из-за нее к мертвякам в гости ходить! Понял меня, стрелок пернатый?

Ну вот и славно, договорились! Я больше не твоя мишень! А с меня – гимн во славу великого бога любви Эроса! Завтра получишь!

Ужасное событие на концерте у Мамина совершенно выбило Ника из колеи. Смерть Севана была настолько неожиданна, что вся группа просто впала в ступор. Шутка ли – без малого пятнадцать лет они провели вместе, пропахали, и не раз, всю страну с запада до востока, пили из одного стакана… Ник отменил все запланированные на ближайшие несколько месяцев концерты, даже не представляя себе, как они смогут выйти без Севана на сцену. После его похорон он сидел целыми днями дома и смотрел до бесконечности канал «2х2», по которому беспрестанно крутили знаменитые американские мультики вроде «Симпсонов» или «Американского папаши». Тупо уставившись в экран, Ник часами следил за дурацкими похождениями мультяшных героев, не испытывая ровным счетом никаких эмоций.

Но вскоре на Ника начали накатывать нехорошие приступы тоски пополам с ужасом. Тело вдруг покрывалось противным масляным потом, который никак не хотел смываться и преследовал его отвратным запахом. Он часто просыпался ночью и не мог заснуть до утра, весь мокрый и обессиленный. Знакомый врач сказал ему, что это похоже на панические атаки, которые лечатся медикаментами и гипнозом. Но Ник постеснялся идти на прием и изливать душу, пусть даже и доктору. Ему было так скверно, что он пожалел о том, что настоящих друзей у него так и не появилось. Хотелось поделиться накопившейся тяжестью, просто выпить с кем-нибудь, но рядом никого не было. Совсем никого. Музыкантов из группы ему абсолютно не хотелось видеть, за годы репетиций и концертов они несколько достали друг друга.

«Роллинги вон вообще друг с другом не общаются уже лет двадцать. Встречаются только на концертах – и ничего, живут ведь! А для своих я что-то вроде начальника, – вяло размышлял он сам с собой. – В Союзе это называлось „художественный руководитель“. А разве с таким будешь откровенным?» Нина тоже была явно не подходящим объектом – изливать душу женщине было, по его мнению, совсем уж последним признанием в собственной слабости.

В одну из таких бессонных ночей, сменив на себе очередную вымокшую футболку, Ник от отчаяния начал листать записную книжку, о существовании которой он основательно подзабыл. Васин не зря дразнил его ретроградом и неандертальцем. В цифровую эпоху это был удивительный раритет – затертый бумажный блокнот с телефонами знакомых, криво вписанными от руки. Конечно же, у Ника в мобильном были забиты все необходимые данные и номера тех, с кем он так или иначе контактировал. Но все деловые разговоры он предпочитал вести через Нину – по сути, его общение с внешним миром всегда было сведено к минимуму. Именно поэтому блокнот, тоскливо зажатый между стопками компакт-дисков King Crimson и Slade, не открывался уже очень давно.

Процесс неторопливого перелистывания клетчатых страничек оказался довольно увлекательным занятием и немного успокоил его. Кого-то он даже и не вспомнил, а некоторые имена, наоборот, вызвали в его душе различные, не всегда приятные, но живые воспоминания.

Увидев крупно написанную печатными буквами звучную фамилию – ЖИВОЕДОВ, Ник вспомнил веселого красномордого дядьку, который приходил к ним настраивать пианино. Он входил в дом, размахивая коричневым докторским саквояжем и звонко грохоча нечищеными штиблетами 46-го размера. Даже дверной звонок подчинялся живоедовской мощи и дребезжал под его пальцем с утроенной силой. В его присутствии окна как будто бы сразу становились меньше, потолки ниже, а воздух квартиры неумолимо наполнялся мощным запахом перегара.

Живоедов был типичным алкоголиком, к счастью, не запойным. Он выпивал постоянно, или, по меткому выражению дедушки Ника, старого коммуниста, – «перманентно, как Марксова теория революции». Видимо, алкоголь был для него неким альтернативным источником энергии, так как это совершенно не сказывалось на качестве его работы. Он даже иногда кокетливо жаловался, что не может обслужить всех своих постоянных клиентов. Нику, правда, казалось, что это связано не с недостатком времени, а с возможностями могучего организма настройщика к поглощению лошадиных доз спиртного.

Активно шуруя настроечным ключом и время от времени дзинькая своим любимым камертоном, похожим на раздвоенный змеиный язык, он травил абсолютно водевильные байки из мира академической музыки. Его истории – а он бывал и у Святослава Рихтера, ездил на дачу к Давиду Ойстраху и в класс к Генриху Нейгаузу – заканчивались, как правило, красочным и аппетитным описанием выпивки.

После окончания работы мастера всегда ждала четвертинка «Столичной» и пара бутербродов с докторской колбасой. Быстро, буквально в два граненых стаканчика, настройщик опустошал емкость и, дожевывая на ходу бутерброд, вываливался наружу.

Как-то Живоедов в очередной свой визит увидел Ника на кухне с гитарой в руках, и они разговорились.

– Саша, скажите, вы давно занялись музыкой?

– Николай Александрович, да ведь разве это настоящая музыка для вас? Вы же консерваторию закончили, Шопена с Чайковским играете. А я…

– Да какой Чайковский к чертовой матери, Саша! – Живоедов перебил Ника, сунув тому почти что в нос левую руку. Кисть ее неестественно уходила куда-то в сторону сразу возле косточки, криво высовываясь из рукава пиджака. – И вообще, Саша, запомните: не бывает музыки настоящей, ненастоящей или какой-то другой, особенной. Она может быть хорошей или плохой – и все! А то, что вы делаете, Саша, неплохо хотя бы потому, что вы искренни.