с многочисленными свечами. Единственная разница – до блеска начищенные доски под ногами были раскрашены в белые и черные квадраты на манер мраморных итальянских полов. В большой комнате было душно, стоял гул, многие курили трубки. Пахло жареным кофе и табаком.

Иоганн Якоб заметил свободное место около мужчины средних лет в старомодном парике с буклями. А тот уже указывал на него чубуком и любезно улыбался мастеру. По виду в соседе угадывался врач. Иоганн Якоб сел и поздоровался:

– Вы ведь доктор, если не ошибаюсь?

Незнакомец удивленно поднял брови, но тут же поразил мастера ответом.

– Не ошибаетесь – моя муза Асклепий, если можно так сказать, – пошутил он. – А вы – обербоссиерер Иоганн Якоб Лойс?

– Но откуда…

Сосед расхохотался, букли на его парике запрыгали.

– Людвигсбург – город маленький, хоть и столичный. Разрешите представиться: доктор Людвиг Флах. Брат вашего коллеги-художника. Он мне уже все уши прожужжал о новом обербоссиерере.

Иоганн Якоб принял шутливый тон – доктор ему понравился:

– Ну, если ваша муза Асклепий, то кто же моя, Медуза Горгона?

Подошел владелец кафе – итальянец, спросил, что будет угодно новому посетителю:

– Чай, кофе, шоколад? Кстати, есть новинка: твердый шоколад. Очень рекомендую. Вот и господин доктор подтвердит – прекрасное средство для поднятия сил.

– Мне кофе. С молоком и сахаром.

– Какого помола? Скандинавского, австрийского, французского или – моего любимого – итальянского? Этот по крепости ни с чем не сравнить.

– Bluemchenkaffee – крепкий я не могу. С моим сердцем…

– Значит, скандинавский помол! – Итальянец ушел, а доктор Флах повернулся к мастеру:

– А что у вас с сердцем? Извините за профессиональное любопытство, но я судьбой назначен вам в доктора – другого в Людвигсбурге нет.

– Мой врач в Страсбурге считал, что кофе плохо для сердца.

– Да-да, слышали. – Доктор Флах презрительно отмахнулся рукой с зажатой в ней трубкой, – и трясучка от него, и паралич, и остановка сердца. А вот Френсис Бэкон считает кофе замечательным средством от меланхолии, подагры, алкоголизма и даже от цинги.

– И вы так думаете?

– Я с ним согласен. Что бы мы делали без кофе и вообще без Ост-Индской компании? Но расскажите, мой друг, о себе! Я надеюсь, что могу вас так называть? Чувствую, что мы станем добрыми друзьями.

У Иоганна Якоба тоже было такое чувство. И уже скоро он поделился с новым другом историей своей жизни. Это заняло у него меньше времени, чем описание аудиенции у герцога и встречи с герцогским ночным горшком, а впоследствии – и с его содержимым. При этом и доктор, и мастер громко смеялись. Иоганн Якоб не упомянул ни о своих кишечных проблемах, ни об Андреасе. Одно было не к месту, другое – ни к чему.

Итальянец принес кофе. Чашки и блюдца работы Людвигсбургской фабрики, со вдавленным орнаментом по бордюру, были расписаны букетами полевых цветов. «Не хуже Мейсена, ей-богу!» – подумал мастер.

– Bluemchenkaffee, как и просили, но, хоть убей меня, не пойму: почему немцы называют кофе «цветочным»?

– Могу объяснить – это как раз по моей части, – отозвался Иоганн Якоб. – Когда полвека назад в Мейсене начали делать первый европейский фарфор, на донышке чашек и пиал рисовали цветы – это они переняли у китайцев и японцев. Отсюда и Bluemchenkaffee. А потом то же стали делать и другие фабрики.

Мастер поднес к глазам итальянца блюдце с чашкой. Со дна чашки сквозь жидковатый кофе проглядывал красный цветочек.

– Вот, взгляните.

Хозяин ушел, и разговор вернулся к герцогу, что было темой за многими столами. Иоганн Якоб рассказал историю о гостиничной служанке, услышанную от Ринглера, а доктор поделился соображениями о том, почему у герцога так много любовниц:

– На его фамильном гербе три оленьих рога, и он с юности боялся, что его будут называть «рогатым швабским львом». И чтобы не говорили, что жена наставляет ему рога, он опережал подобные шутки изменами. Жена уехала – а привычка осталась.

Доктор Флах важно поднял вверх указательный палец:

– Психология!

Поговорили о любовницах Карла Евгения; последнюю, Луизу Тоскани, которая привлекла герцога игрой на лютне, он привез из Венеции. Перешли на политику. Здесь мнения новоиспеченных друзей разошлись: Иоганн Якоб выступал против абсолютизма, а доктор Флах оказался сторонником просвещенной монархии.

– Подумайте сами, что сделал Карл Евгений. Во-первых, – доктор начал загибать пальцы, – превратил Людвигсбург в город музыки, живописи и театра. Во-вторых, открыл фарфоровую фабрику. В-третьих, собрал двор, о котором говорит вся Европа.

– Да, но на это тратятся огромные деньги! И потом, та же «вся Европа» говорит о махинациях с финансами…

– Так на вас же он и тратит эти деньги! А на кого же еще? Только не говорите мне о крестьянине и его тяжелой жизни. Крестьянин растет невежей, весь день копаясь в земле и дерьме. Он глуп и упрям, как швабский вол, с которым проводит в поле большую часть жизни. Надеть ему нечего, дети у него – голые попрошайки. Наши бюргеры – из этих самых крестьян, из сохи, и ума у них от этого нисколько не прибавляется. Разве что деньги научились делать да кофе пить.

Доктор повысил голос. На них стали оглядываться.

– А я вам скажу, – доктор перешел на шепот, – бюргеры просто не могут простить герцогу, что он католик. Вот и выдумали какие-то денежные махинации.

Заговорили о прусском короле Фридрихе и его желании объединить немецкие земли. Иоганн Якоб был настроен скептически:

– Позволят ли ему это монархи Европы?

– Вы говорите как француз, мастер Лойс. Фридрих и спрашивать не будет ваших монархов. Возьмет и объединит! Для нации это будет здоровее.

– А вы говорите как врач.

– Mea culpa, – засмеялся доктор и развел руками.

Неожиданно по столам пробежало волнение. Многие задвигали лавками, встали, сгрудились у окон.

– Идут на войну: герцог послал армию в Саксонию. Снова немцы будут немцев убивать, – с грустью отметил доктор Флах. – Это, кстати, к нашему спору о Фридрихе.

Иоганн Якоб вспомнил об Андреасе. «Неужели и он там?» Мастер вскочил и быстро подошел к окну. Сквозь грязные стекла кафе было видно, как от дворца в сторону Штутгарта двигалась военная колонна. Впереди, за герцогскими штандартами с ветвистыми оленьими рогами и свирепыми львами, следовали барабанщики и горнисты, потом ехали гусары, разбрасывая копытами комья земли. Рядом с пушками шли бомбардиры, за ними – мушкетеры, а в конце, увязая и чавкая в грязи, размешенной солдатами и лошадьми, с трудом продвигалась пехота. Солдаты были свежие, мундиры на них новые. Все блестело, все улыбались. Только