заставил тело выдавить накопившееся. То ли анус открылся шире, то ли окаменевшие экскременты сплющились – но у него наконец получилось. Только усилием воли Иоганну Якобу удалось сдержать крик боли. На землю старался не смотреть, но любопытство пересилило: под ним лежало покрытое кровью коричневое полено. Боль не проходила; Иоганн Якоб знал, что огненные шары в заднем проходе не позволят ему сейчас ни ходить, ни сидеть. Вот если бы лечь на живот – хоть ненадолго. Но как? Рядом мастер увидел большой плоский камень. Не поднимаясь, он опустился на четвереньки, подполз к нему, подтянулся на кулаках, в каждом из которых было зажато по протирке, взгромоздился на камень животом и расслабился. Боль не ушла, но Иоганн Якоб знал, что с этого момента ему будет становиться легче. И правда, через несколько минут, не слезая с камня, он смог подтереться ветошками, на которых остались обильные пятна крови. При этом болело так, будто мастер трогал открытую рану. Теперь надо было подождать, пока остановится кровь.

Наконец Иоганну Якобу удалось встать и одеться. Он решил вернуться другой дорогой: пошел по Зееленгассе мимо чугунной решетки дворца, свернул на Фордене Шлосштрассе, достиг того места, где утром они с Ринглером прыгали по бугоркам, и вступил на дорогу. На ней, на счастье, не было ни экипажей, ни телег. Чтоб не раздражать геморрой, мастер шел медленно и аккуратно. Со стороны его походка должна была казаться странной. Иоганн Якоб был уже близок к цели, как вдруг почувствовал, что его правый башмак вступил во что-то мягкое и чавкающее. Мастер вспомнил ночной горшок герцога с живописными шинуазери и улыбнулся, оценив иронию ситуации.

«Это к счастью, – подумал Иоганн Якоб. – Ничего плохого сегодня больше не произойдет».

Оказалось, уже произошло. Слуга сказал Андреасу, что мастер в гостинице не остановился.

– Как? Но я же остановился! – в отчаянии закричал Иоганн Якоб.

– Но он спрашивал какого-то Жан-Жака, а мне приказали принять и поселить Иоганна Якоба.

Мастер решил остаться дома, больше не испытывать судьбу. Ляжет – и все! Но когда он взбирался на высокую кровать, между ягодицами что-то лопнуло. Мастер знал это чувство; можно было даже не смотреть: и панталоны, и штаны-кюлот были залиты кровью.

Иоганн Якоб проснулся еще засветло. Геморрой болел меньше, и хотелось есть. Он вызвал слугу, отдал ему для прачек панталоны и штаны, а башмаки – чтоб вычистил сам. Хоть и маленькая, но месть. Еще приказал принести мяса, хлеба и вина, протянул слуге пять с половиной крейцеров на еду вместо пяти и тут же пожалел: какая же это месть, если дал заработать?! Тот ушел; Иоганн Якоб остался один. Он вынул из сундука перо, склянку с чернилами и осьмушку бумаги, вернулся на кровать и, лежа на животе, начал записывать расходы. Он делал это каждый раз, когда ему удавалось сходить по большой нужде, проставляя дату и аккуратно подсчитывая в столбик. В сегодняшний список вошли траты за четыре дня, со времени отъезда из Нидервиля. Французские деньги мастер для удобства сразу перевел в немецкие:

«8 января 1762 года:

Ящик для попугая – треть талера

Карета во Франции – полталера

Берлинский экипаж – талер

Ночлег в дороге (две ночи) – четверть талера

Еда в тавернах (три дня) – 23 крейцера

Страсбургский пирог – 4 крейцера

Вино в дорогу – 8 крейцеров

Куртаж меняле – 2 крейцера

Андреасу – 3 крейцера

Куаферу – 6 с половиной крейцеров

Шляпа – полталера

Чулки – 26 крейцеров

Туалетная вода – треть талера

Прачкам – 5 крейцеров

Слуге – 5 с половиной крейцеров

ИТОГО: 3 талера и 71 крейцер»

Однако: без малого три с половиной талера!

Слуга принес ужин. Иоганн Якоб поел, выпил вина, и его опять потянуло в сон. Засыпая, он думал о том, что завтра суббота, базарный день, и он обязательно увидит Андреаса. Боли уже не было, живот стал мягким и пустым, а потому засыпал Иоганн Якоб счастливым.

5

Утром мастер достал старые башмаки, которые выглядели совсем неплохо. Иоганн Якоб обращался с вещами бережно, и те отвечали взаимностью – служили долго. Он даже удивился, что перестал носить башмаки – не от того же, что каблуки были старомодные, высокие. Но как только мастер надел их, сразу вспомнил, почему купил новые. Гвоздь в каблуке быстро нашел зажившую ранку, и пятка заныла забытой болью, как будто только и ждала этой секунды. Иоганн Якоб снял левый башмак и стал привычно колотить гвоздем в обитый железом угол сундука. Мастер знал, что этого хватит на полчаса.

На рынке было не протолкнуться – суббота не четверг. Иоганн Якоб трижды обошел площадь; он вытягивал голову и вертел ею во все стороны, высматривая Андреаса. В четверг голос паренька перекрывал и гул толпы, и крики торговцев; сегодня же его не было слышно. Не видя, куда ступает, мастер месил грязь с нечистотами и наступал на ноги прохожим, которые незамедлительно отвечали ему взаимностью. Отчаявшись, Иоганн Якоб покинул рынок. На выходе увидел знакомые лица: продавца фруктов – рот мастера свело от вида севильских апельсинов – и краснощекую зеленщицу, которая в этот раз была без дочери.

На улице Иоганн Якоб одной ветошью протер башмаки, а другой – грязные руки. Хотел было направиться домой, но тут истекли отведенные ему гвоздем полчаса, и враг снова впился в беззащитную пятку. Иоганн Якоб огляделся, но ни камня, ни металлической решетки поблизости не оказалось. Он стоял на углу Фордере Шлосштрассе и Мецгергассе, перед новым двухэтажным домом, где, судя по вывеске, было кафе. В Страсбурге и Нидервиле мастер часто ходил в такие заведения. Они были своеобразными мужскими клубами, где за кофе или чаем обсуждалась политика и заключались сделки. И Иоганн Якоб решил зайти – попросить помощи и выпить чашку кофе.

«Как быстро чай и кофе стали доступны бюргерам и ремесленникам, – подумал мастер, – а ведь еще каких-нибудь тридцать-сорок лет назад они были драгоценными жидкостями, которые пили из миниатюрных чашек мейсенского фарфора исключительно в аристократических гостиных. Теперь напитки стали дешевле, чашки больше. А фарфоровые фабрики, как грибы, выросли по Европе. Табак, чай, сахар, шоколад, прогресс в технике и медицине – как много всего принес XVIII век, насколько веселей стало жить! Если бы только не войны…»

Кафе походило на то, которое Иоганн Якоб помнил по Нидервилю: гравюры на стенах, фарфоровые вазы местного производства на мраморном камине, столы с изящными гнутыми ножками и люстры