Когда упала последняя песчинка, я отрицательно покачал головой.

— Увы… Ничего не знаю. И рад бы в рай, да яйца не пускают…

— И рад бы, говоришь?..

— Да… И если что-нибудь узнаю, тут же… Вы понимаете…

— Я тебя за яйца не тянул. И за язык тоже.

Булгаков вытащил из стола чистый лист бумаги и положил передо мной. Затем протянул авторучку, стилизованную под ментовскую резинку, тьфу ты, дубинку.

— Сейчас дашь подписку. Что обязуешься сообщать мне о готовящихся или совершенных преступлениях. Потом я разрешу позвонить Суслятину, чтобы он договорился с потерпевшими.

— А нельзя обойтись без бумажных формальностей? Я вам и так расскажу.

— Нет, — жестко ответил Булгаков, — как только сдаешь что-нибудь серьезное, я возвращу бумагу тебе.

— А если, к примеру, я ничего не смогу найти?

— Придется постараться. Сам понимаешь, долго такая бумажка без дела лежать не может. Максимум полгода. А потом где-нибудь случайно потеряется. Например, в «Эрмитаже». Нет, ты пойми правильно. Я не сволочь и не беспредельшик. Но как иначе? Тебя выпусти без подстраховочки, а потом бегай, лови по всему Питеру. Согласись, не гуманно.

Н-да… Хорош выбор. Как у приговоренного к смерти. Что предпочитаете — топор или клубнику со сливками? Конечно, топор! Тонуть в сливках вкусно, но мучительно.

Будь на моем месте киношный или книжный герой, он скомкал бы бумагу и гордо швырнул в морду Булгакову, а авторучку-дубинку воткнул бы ему в глаз.

Но вся беда в том, что я не герой, а реальный человек, которому совсем не хочется в тюрьму. Я уже успел на собственной шкуре узнать, что такое «собачник», ШИЗО, маски-шоу, лагерная баланда и холод барака.

Поэтому я не комкаю бумагу и не использую авторучку в качестве заточки. Просто смотрю в глаза Булгакову:

— Слушай, отпусти меня, а? Ну, зачем я тебе сдался? Я помогу… Потом.

Булгаков несколько секунд раздумывает, постукивая зажигалкой по пепельнице, затем забирает бумагу и авторучку.

— Ладно… Пойдем.

Он встает из-за стола и подталкивает меня к двери.

— Я могу позвонить Гере?

— Я сам позвоню.

Он отводит меня в камеру.

На часах десять вечера. Вряд ли следователь приедет на ночь глядя. Значит, буду ночевать в чужой кровати. Хорошо бы это пошло в зачет двух суток.[3]Сомневаюсь, что Булгаков позвонит Гере и прочитает ему стихотворение про узника. Но даже если позвонит, Гера не побежит обрабатывать спартанцев, чтобы те забрали заяву. Ему девочки раны зализывают…

В общем, спокойной ночи, Павел Андреевич. Приятных сновидений.

Обидно, что не смогу вернуть Кериму тысячу. Не большая беда, конечно, но репутация пострадает, слухи поползут, таблоиды опять-таки…

Спал я, как всякий честный человек, снова оказавшийся за решеткой, плохо. Заснуть мешали мелкие насекомые и вопли невинных из соседней комнаты отдыха. Но под утро я все-таки вырубился.

Будь на моем месте граф Монте-Кристо, он рисовал бы план побега, подкупал охрану или обдумывал линию защиты. Но вновь напомню: я не герой. Я человек, которому немножко не повезло в жизни и который поставил на ней, жизни, маленький, но жирный крестик. И если вы случайно, поздним вечером в темной подворотне подойдете ко мне и спросите: «В чем смысл твоего жалкого существования, Павел?» — я, пожалуй, расплачусь.

Но на зону все-таки не хочу.

Сержант-дворецкий поднял меня в начале одиннадцатого. Завтрака и сигары не предложил. Голова была, как футбольный мяч — и так ничего, кроме воздуха, да еще и попинали…

Я снова оказался в оперативном кабинете. Окурков в пепельнице прибавилось. Лицо Булгакова не сверкало утренней свежестью — видимо, он вообще не ложился спать. Его настроение было под стать моей фамилии. То есть угрюмым.

Опер вытащил из стола изъятые у меня вещички — ремень с кобурой, мобильник, часы, шнурки и ключи от квартиры. Осмотрел телефон.

— У кого сорвал?

— Ни у кого. С рук купил у метро. Такой и был… Честно.

— Не возьмешься за ум, посажу. — Он швырнул вещички мне на колени. Забрезжила надежда, что на этот раз, кажется, пронесло. — Утром приходили потерпевшие. Заявили, что подрались между собой и претензий к тебе не имеют.

О, как! Похоже, я недооценивал Германа.

— То есть я могу уходить насовсем?

— Можешь… Хотя погоди. Личность ты перспективная, поэтому…

— В каком смысле перспективная? — испугался я.

— В прямом… Поэтому возьму-ка я тебя на личный профилактический учет.

«На учет возьмусь, но в тюрьму не пойду!»

Булгаков открыл сейф, достал цифровой фотоаппарат и бланк какого-то документа, изготовленного на ксероксе. Предложил мне встать к стенке. Хорошо, хоть не спиной. Прицелился и нажал спуск… Вспышка.

— Вообще-то фотографировать разрешено только с моего согласия. Права человека!

— Заткнись… Встань в профиль.

Спорить смысла не было. Повернулся. Состроил героическую рожу. Угрюмов-хан перед походом на Русь.

— Садись. — Булгаков убрал «мыльницу» в сейф и положил перед собой бланк. Заполнил шапку — мою фамилию и прочее. Позор! На дворе двадцать первый век, а сотрудник российской милиции от руки заполняет какие-то бланки вместо того, чтобы воспользоваться услугами Microsoft.

Когда он занес ручку-дубинку над графой «место рождения», зазвенел местный телефонный аппарат времен Берии.

— Да… Понял! Лечу!

Булгаков выдернул из сейфа пистолет, повернул ключ, выскочил из-за стола, положил бланк передо мной.

— Так, заполни сам, здесь ничего сложного. Оставишь на столе, дверь захлопнешь… Да… Ты, кажется, обещал помочь. Я очень надеюсь. Вот мой телефон. Не потеряй.

Он бросил на стол визитку с номером служебного телефона и исчез за дверью, оставив меня наедине с иконой святого Феликса.

Наверно, случилось что-то волшебное, раз он сорвался так быстро и даже не выгнал меня из кабинета. Очень неразумно. Ладно, я человек порядочный, хоть и судимый, но на моем месте мог бы оказаться проходимец или просто ворюга. А в милицейском кабинете всегда есть чем поживиться. Не столько в материальном плане, сколько в познавательном. Хотя…

Я окинул кабинет заинтересованным взглядом. Сейф, стол и пара стульев. На вешалке милицейская форма. Сейф закрыт, остается стол.

Я пересел на место хозяина, выдвинул ящик. Никаких отрезанных пальцев или изъятых брюликов. Кипятильник, стакан, лейтенантский погон, сборник застольных песен «За милых дам!», замусоленный уголовный кодекс и старый журнал «Вокруг смеха».