Я сделала очередной жадный глоток. Восемьдесят градусов, а ощущалось словно вода. В этот момент я могла бы залпом осушить полбутылки.

Чёртов Молох! Лицемерный ублюдок! Будь ты проклят!

Я едва не швырнула бутылку в зеркало на стене.

Притворялся правильным, играл в благородство, а в действительности только и думал, как затащить подчинённую в постель. И при первой же возможности воспользовался ситуацией. 

И что теперь?

Что, чёрт побери, мне делать?

Есть ли у меня выбор?

Я прошлась по комнате. Смятая записка лежала на постели и щерилась острыми гранями, словно усмехаясь.

Ещё вчера — всего несколько часов назад — Молох казался мне привлекательным, а сейчас, вспоминая его равнодушное, пустое лицо, я с трудом сдерживала рвотные спазмы.

Когда лишают выбора, загоняют в угол, симпатия превращается в отвращение.

А ведь он мне нравился. И внешне, и по-человечески.

Я покачала головой и пнула одеяло, свесившееся с кровати. 

Сволочь! Похотливый урод!

Я металась по комнате, не зная, куда себя деть: садилась — и ощущала тошноту, пыталась прилечь — и нервно вскакивала. Меня бросало то в жар, то в холод. Никогда прежде чувство собственного бессилия не было настолько мучительным.

Какие у меня были варианты?

Признаться в чудовищном преступлении, на блюдечке преподнести Совету отличный шанс избавиться от неугодного новичка. Или по щелчку пальцев отдаваться беспринципному развратному скоту, чувствуя себя вещью? 

На мгновение я представила, что моё тело мне больше не принадлежит, что чужой, нежеланный мужчина может пользоваться им, как заблагорассудится. Во рту разлилась вязкая горечь. В висках застучало. Затылок сдавило железным обручем.

У меня нет выбора.

Нет. Выбора.

Дьявол!

На завтрак я, конечно же, не пошла: даже мысль о еде вызывала отвращение. К тому же описанное в послании разумнее было делать на голодный желудок.

 «Я не могу. Не могу. Не могу».

Приближаясь к кабинету Молоха, я чувствовала усиливающуюся тошноту. Ноги не держали. Колени подгибались, обмякшие, ослабевшие. 

Под дверью я стояла, должно быть, минут сорок. Мимо проходили жнецы, задевая липкими взглядами, окуная в удушливые ароматы мужских парфюмов. Хлипкая деревянная преграда казалась рубиконом: переступи порог — и назад пути не будет, что-то во мне изменится безвозвратно. Смогу ли я относиться к себе как раньше? Не стану ли воспринимать своё тело иначе? 

Сверху, как ушат ледяной воды, обрушилось понимание: я уже — уже! — ощущаю себя испачканной, уже постепенно отделяю тело от личности. Вот, бери мою оболочку: она — не я! А я в домике. Я спряталась. И ничего не чувствую.

«Не думай. Просто сделай это».

Услышав скрип несмазанных дверных петель, Молох оторвал взгляд от документов. При виде его, застёгнутого на все пуговицы, лицемерно-правильного, захотелось швырнуть чем-нибудь в стену. 

«Ненавижу».

— Эстер? — брови сошлись на переносице.

Ах, да. Нельзя заставлять начальника ждать.

Шаг. Ещё один. До проклятого стола было дальше, чем до дна морского, и я тонула, захлёбываясь в омерзении, в своём позоре. Глотала его, как мутную воду, погружаясь глубже и глубже. Опускаясь на самое дно.

Молох следил за моим приближением и  всё больше хмурился. В утреннем полумраке глаза за стёклами очков светились неоновой зеленью. Кресло скрипнуло, отодвинувшись от стола.

— Эстер? 

Что это на его лице? Недоумение? Я вроде чётко следовала инструкциям.

Первым в списке числился поцелуй, но это было уже за гранью, потому что могло сорвать хрупкую вуаль отрешённости, вышвырнуть меня из тёмного домика, в котором я спряталась. 

Я низко склонила голову, не желая любоваться похотью, жадным нетерпением, видеть, как этот урод упивается властью надо мной, уязвимой и беззащитной. 

— Вы что-то хотели?

«Хотела. Выцарапать тебе глаза, тварь».

В ушах шумело. Молох развалился в кресле. Я остановилась между раздвинутыми ногами — совсем близко к паху,  обтянутому чёрными брюками, — и, внутренне обмирая, опустилась на колени. Сквозь тонкие капроновые колготки ощутила холод и твёрдость каменного пола. Пять минут в этой унизительной позе подарят мне на память содранную кожу и синяки.

Чужое отчётливое возбуждение оказалось перед глазами.

— Что вы, Смерть побери, делаете? — Молох вскочил из-за стола и за плечи потянул меня вверх, заставив подняться на ноги. Шок, испуг выглядели неподдельными, но я-то знала: это — часть извращённой игры. Читала инструкции. Заметила, как желание натянуло спереди брюки, стоило мне приблизиться.

— Эстер!

Перестань повторять моё имя! Перестань! Перестань! Иначе я не смогу слышать его без содрогания. 

— Взгляните на меня.

Пальцы подонка сжимали мои плечи до боли. Я смотрела на узел галстука — только на узел галстука — потому что каждая тошнотворная черта этого лица заставляла гадливо морщиться.

— Почему вы…

Хотелось заткнуть уши: скрип ножа по стеклу раздражал бы меньше. Пожалуйста, пусть на меня обрушится потолок!

— Эстер, почему вы…

Из груди вырвался короткий дрожащий всхлип, и я подалась вперёд, обвив руками шею начальника.

— Заткнись и возьми меня уже, — сказала и поцеловала, словно ударила.

Ещё неделю назад Молох спал по шесть часов в сутки — теперь только три. Линзы и широкая оправа очков скрывали синяки под глазами. По утрам требовалось в два раза больше времени, чтобы привести себя в порядок: никто не должен был догадаться о его состоянии. А главное — о причине этого самого состояния. 

Голова раскалывалась. Начинать день с кофе было ошибкой: взбодрить оно не взбодрило, а боль в висках запульсировала отчаяннее. 

Эстер.

Он не должен был думать о своей подчинённой так часто. Уж точно не перед тем как ложиться спать. И тем более не в душе, снимая напряжение.

И он не думал. Заставлял себя переключаться. Почти успешно. Почти.

Не было ничего утопичнее служебных романов. Смерть должна убивать, а не заниматься всякими глупостями. 

Молох поправил очки. Росс любил говорить, что за линзами он прячется, как улитка в раковине. И как бы ни было прискорбно это признавать, его близорукость действительно психосоматическая: жнецы отлично видят даже в кромешном мраке.

Работать. Надо сосредоточиться на отчётах, всё перепроверить, а потом…