Сорок дней готовили ромеи великие удивленья для княгини-«варварки». Трон базилевса украсили пологом с длинными жемчужными нитями по краям паланкина. Сталкиваясь, они производили гром и мерцание, наподобие грозы. Рядом с троном стояли львы и орлы из полого золота, наполненные благовониями, и едва вошла Ольга, звери испустили из пастей дым, а самодвижущиеся медные ратники вознесли пики и громко ударили в щиты. Бровью не повела княгиня на золоченые игрушки. А когда распахнулись жемчужные ворота и весь двор – патриции, стратиги и придворные дамы – распростерлись ниц, княгиня-«варварка» осталась стоять, не меняя горделивой стати.

Сверху, с дворцовых хоров грянули певчие хвалу владычице Севера, и одарил император Ольгу и людей ее золотыми динариями, строго отмерив монеты по низшему посольскому рангу. Закусив тонкие губы, приняла Ольга скупое даяние, но венцом цареградской хитрости была сама трапеза. Показали княгине и свите ее на отдельный стол слева от императора. Такой порядок был заведен в царских трапезах, что благоверный царь за одним столом с идолопоклонниками не вкушал. От великого унижения затмилось Ольгино сердце, но знала она цену заветам и сама крепко держалась законов старины.

За обедом поднимал базилевс Константин рубиновые кубки за здоровье княгини русов и ублажал льстивыми речами:

– Кому, как не тебе и не сынам твоим, править в странах полночных?

На подвластных Византии землях назначал базилевс своих архонтов, уже и в Болгарии и в Македонии правили подвластные ему династии. И сынам Ольгиным прочил он ту же участь, если оставят служение идолам и исповедуют Бога истинного. Но крепки были в Ольге русские боги, и каждое утро воздавала она Крамолу – хвалу и моление Солнцу. Мудростью глубокой владела княгиня и слыла Вещею.

Зная об этом, хитрые греки задумали поколебать этот порядок: отвели Ольге покои со стеклянным потолком и поставили музыкантов играть в тишине ночной разные гимны. Миртом и лавром украсили спальню, а также травой, что дает забвение. Над ложем Ольгиным воздвигли полог из черного бархата, осыпанный изнутри драгоценными камнями, сверкавшими в ночной тени, подобно звездам и планетам.

Проснувшись, по обыкновению, рано утром, чтобы восславить Солнце, Ольга приняла блеск каменьев за сиянье звездное и так проспала до первого часа дня, и тем впервые нарушила завет, укоризну сотворя себе и роду своему.

За обедом играла музыка, и перед Ольгой плясали босые девы с пальмовыми ветвями в руках, и отроки в золотых сандалиях выказывали свое искусство на мечах и в бросании факелов.

Вечером в храме Святой Софии показали Ольге церковную службу. Сладкий аромат курений вскружил ей голову, блеск облачений затмил вещие очи. Как зачарованная слушала Ольга сладкоголосое пение и с материнской слепотой возмечтала просватать сына Святослава за племянницу базилевса и тем обручить Русь с премудростью греческой. Лишь намекнула она, что вера греческая приятна ей, возликовал весь царский двор.

Так улестили греки северную веприцу, ослепили золотым блеском, сладким дымом курений усыпили и обаяли хитрыми речами. Ночью перед крещением приснился Ольге сон, что текут молоком ее груди и кормит она правой грудью львенка, а левой змееныша.

Вместе с Ольгой приняло крещение все северное посольство. Пропели греки торжественные гимны, и трижды патриарх Фотий окунул русичей в золотые крещальные купели, помазал телеса елеем и надел на шеи серебряные кресты.

Почти сто человек крестились с Ольгой – все посольство вместе со слугами, и много ликованья было при дворе базилевса. Среди ночи метали в небо огни, и воины били в щиты, и устроил Константин пир, втрое пышнее того, что был прежде.

Грустно смотрел окрещенный Гюрята в серебряный кубок, Чуров и Русалок тайком поминая. И едва подумал о родной крепостице Ладоге и синем Поозерье – вмиг опостылела сладкая пища, и прогоркло вино в венецианском бокале.

Не укрылась его печаль от патриарха Фотия, человека многоопытного и мудрого. Видя уныние важного мужа из Ольгиной свиты, передал патриарх, что дарует в утешение гостю бесценный дар: моравского монаха Филофея, старца ученого и крепкого в вере. С этой минуты честной отец Филофей был неотступно приставлен к Гюряте, а с ним толмач, писец и несколько простых монашков. За сей премудрый светоч веры богатые дары отвалил посадник монастырю: серебряных дирхем две меры и связку черных соболей. По совету святейшего выкупил он на рынке рабов-христиан и отпустил на все четыре стороны.

Провожая святого отца в полночные страны, патриарх пожелал, чтобы гостил он у Гюряты не одно лето.

На прощание напутствовал патриарх новообращенную княгиню, и с радостью внесли писцы в записи императорского двора ее последние слова:

Так впервые изрекла она страшное слово отступничества и презрения к родной вере, словно подменили княгиню в цареградской купели из чистого злата; тайным волхованьем вынули душу и спрятали в ларце на дне морском. И еще много лет после княжения Ольги страшный слух будет колебать народ: будто сидит на троне подменыш-змей, чужак по крови и вере, и тот миф окажется живучее всех прочих.

С того дня делил Гюрята трапезу с чернецами, и вкушал лишь то, что готовили греки, но демон языческий еще никого не оставлял добровольно. День ото дня худел и хирел Гюрята, уже и брюхо на сторону скособочилось. Еще весною зайца-тумака в поле за версту различал, а тут словно ослеп на оба глаза.

В греческом городе Корсуни вынесли посадника на берег и оставили на постоялом дворе. Слепой, покрытый вередами, лежал Гюрята на каменном ложе, ибо даже лежанки в том краю были из серого ноздреватого камня. На полу кишмя кишели рыжие усатые жуки, и под ножки постели были поставлены лоханки с водою, чтобы жуки не ползли к больному.

Как к последней надежде припал Гюрята к Филофею. Долго молился инок, и получил чудный ответ: если водицы святой вдоволь испить и в зеницы слепые побрызгать, мигом соскочит недуг и прозреет болящий!

Пил как послушный ребенок Гюрята ту воду святую. Только горька, точно уксус, казалась водица. Выпив корчагу до дна, он заснул непробудно и поутру, пробудясь вместе с солнцем, вдруг разглядел на стене злую рыжую мошку, и блюдо с плодами увидел, и старца седого с крестом, зажатым в смуглой ладони.

День-другой, и повеселел Гюрята, и не пожалел, что отстал от посольства. Накупил на рынке редких товаров: персидских ковров, паволок китайских, запечатанных корчаг с красным вином, да заморских сластей для прохлаждения в пути. Не забыл и про монахов: набрал для них ученого товара – чернильной сепии в склянках и дешевых пергаментов-палимпсестов, где старое было наскоро соскоблено, но все еще проступали древние надписи и чертежи – наследие времен поганских.

На пристани нанял Гюрята стражу из черкес и хазар и с радостью великой отбыл в отчие края.

Единая река Волхов вытекает из Ильмерь-озера и уходит на полночь, в озеро Нево, а в устье того озера плещет студеное море Варяжское. У истока Волхова, на высокой гряде, среди болот и заливных лугов стоит город Ладога, а супротив его, на насыпном холме – крепость посадника Гюряты, словно кованый замок на Янтарном пути, а ключ в кулаке у Гюряты.