Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дружина из верных людей уже давно поджидала его в Новгороде. Ладьи с товарами посадник оставил на пристани, а сам сел верхом на сивого конька и налегке, с небольшим обозом, тронулся к крепости.
Торопко бегут кони. Звенят уздечки с серебряным набором, седла новые черкесские поскрипывают, но скорбно поют в крытом возке черноризцы. Уж кажется чего лучше? Снаружи возок телячьей кожей обит и медным набором украшен. Окошко-глазок плотно затянуто рыбьим пузырем от студеных ветров ильмерских. Лавки выстланы черным мехом. И вина и рыбки сушеной и фиников, что в Аравии ходят заместо денег, – всего с заботой припас Гюрята на долгую дорогу, но строго смотрит сквозь рыбий пузырь отец Филофей, и сжимает смуглая рука крест.
Рядом с Гюрятой скакал мечник Рогуй, что ждал его с малой дружиной в Чернигове, а поодаль на молодых коньках тряслись два гридня-меченоши,[7] Радим и Олисей, эти так и вовсе не покидали вотчины, только-только вышли из отроческих лет.
Радим – коренной ладожанин из вольных словен, от того волосом светел, а телом, словно из железа слит. На правом плече у Радима бьет крыльями белый сокол-кречет в сафьяновом клобучке с бубенцами, а за левым приторочен короткий меч в кожаных ножнах с серебряными накладками. Без меча и сокола не покидал Радим крепости, от того и прозвище ему было – Кречет.
Олисей – иных кровей. Отцом его был варяг, оставивший кости на чужбине, а матерью монахиня-византийка, взятая в Игоревом походе. От матери знал Олисей греческой грамоте и носил на груди золотой крест. Нездешней красотой отмечен был Олисей. Ликом нежен и бел. Длинные кудри падают на плечи. Горячие карие очи всегда строги и печальны, как на иконах греческого письма. К поясу приторочены маленькие гусли. Сладок голос у Олисея, как у вещего Сирина.
От Новгорода путь шел пожнями. Свежий снег поля выбелил: самая охота. Сквозь зимний туман зеленеют сосны Велесова Капища. При капище неотлучно жил старец Чурило Соловей.
Впервые не почтил Гюрята отчих богов, не осыпал зерном и золотом ворот кумирни.[8] Не воздал пращурам требы, не поблагодарил за помощь в пути, не поклонился старцу, не позвал его освятить пир и сказать дружине вещее слово. Что делать? Не уважить старца – накликать гнев дружины, а уважить – моравский отец обидится. Оставил Гюрята обоз и дружинников на дороге и в одиночестве поскакал к капищу.
Покорный Перуну старик одному,
Заветов Грядущего вестник…
Старые гусли висели над ложем старца Чурилы против отверстий оконных. Когда наступал рассвет, дуновение северного ветра пролетало по горнице, шевеля струны, и они сами собой звучать начинали.
Каждое утро вставал Чурило до света и при гаснущих звездах писал сказания на залитых воском дощечках. Дощечки старец низал в связки. Крепко увязанные дощечки, числом сорок, составляли кон. А то, что оставалось за коном – никогда не писалось, но передавалось из уст в уста, как дыхание жизни. Торопился Чурило составить свои сказания, ибо знал: некому будет принять живой дух из уст учителя, и останутся только мертвые доски, как белые кости в ковыльной степи.
Тем временем множились худые приметы: прежде горел посреди капища неугасимый огонь, теперь же он стал потухать от самого малого ветра.
Прежде из-под корней заповедных сосен, из самого сердца земного бил родник с теплой целебной водой, теперь же стала стынуть вода и больше не целила.
Вздохнул Чурило и едва взялся за костяное стило, как оно заходило само собой:
Много капищ и молян было у нас на Волыни дулебской и в Сурожи, на море Русском и Синем и по иным боголесьям. И это великий позор для нас, что капища сурожские разрушены хазарами, и боги наши валяются затоптанные в прах, так как русы не имеют силы одержать над врагами победу. Мы же в капищах славим богов, которые не приемлют жертв наших, ибо оскорблены нашей леностью…
И упало стило из рук Чурилы, и слезы заструились по щекам, ибо видел он то близкое время, когда кумиры отчие свержены будут в угоду новым кумирам, и будет кровь яко вода, а семя яко скверна …
Тут громко и гневно захлопали ворота, как бывало всегда, когда к капищу приближался чужой дух. Старец убрал дощечки в сундук, взял посох и вышел навстречу. Вокруг Чурилы вились ручные волки, ластились и умильно заглядывали в очи. Говорили, что те волки – души мертвецов, похороненных без почестей.
У распахнутых ворот верхом на сивом коньке восседал Гюрята. При виде старца испуг до чрева пробрал посадника, краснота сбежала с одутловатого лица, и конь, отдохнувший и сытый, вдруг зашатался и встал на дыбки, почуяв волчий дух.
Там, в солнечном Царьграде среди золотых куполов и трезвона по-иному стучало сердце, и думы приходили иные: легкие и беспечные. Вот и в Киеве на холмах уже стоят церкви златоверхие, и во многих городах исповедуют Бога Распятого, а здесь, в лесах и болотах, еще древние духи властвуют – карают и милуют, сулят удачу воинскую и долгую жизнь, или враз все отнимают. Но не таков Гюрята, чтобы идти на попятную – он и у нового бога сумеет заслужить все, что давали прежние.
– Здоров ли ты, посадниче? – спросил Чурило.
Тяжело засопел посадник, но рта не разомкнул и с коня не слез, так, величаясь в седле, сверху смотрел на старца.
– Великое богатство везешь ты в Ладогу, – усмехнулся Чурило и показал посохом на обоз и крытый возок с черноризцами, – или забыл ты закон Прави – что лишнее, то не надобно!
– У меня теперь новый закон, – буркнул Гюрята.
– Не спесивься, посадниче, новой верой. Что новое, то от Нави, – напомнил Чурило.
– Сама Ольга узнала, как силен греческий бог!
– А тебе чего не достало, Гюрята? Чем обаяли тебя? Дымом курений, сладкогласным пением? Приди на болото: там бело от густого тумана, и лягушки, квакая до рассвета, более нас славят Богов и милость их. Чего не добыл ты силой меча и с помощью родных Богов?
– Пустое лаешь, старик! – прикрикнул Гюрята.
– Прощай, посадник, много слов – хорошо лишь в Киеве, – вздохнул Чурило, – и вот еще – пришли мне Пребрану! – и старец слегка ударил посохом в мерзлую землю в знак того, что разговор окончен.
– Пребрану? – посадник сдвинул мохнатые брови, и волки сейчас же обнажили клыки и зарычали. – Чего угодно проси старик, все к ногам твоим брошу, только забудь про Пребрану!
– Негоже стало Игоревой дочери в твоем тереме.
– Не Игорева она дочь, а найденыш! Не отдам девку!
Гюрята натянул поводья и в кровь разорвал губы взбеленившемуся коню.
– Горько пожалеешь, Гюрята!
– Скорее Волхов потечет вспять, чем я о том пожалею! – Ударил Гюрята коня плеткой и, разметывая комья грязи, поскакал догонять обоз.