императора улыбается вместо того, чтобы выражать страдание, и голосом, повелевавшим королям, он как бы говорит тебе: «О, хирург, не бойся!»

Слава несчастным храбрецам, чумные в Яффе, прощание в Фонтенбло – все эти великие дела развертываются одно за другим блистательные и скорбные. Но по напряженному интересу ничто не сравнится с различными наполеонами на Святой Елене, пищей сильных и отрадой чувствительных), сердец.

О, крестный путь ничто в сравнении с этим! То «Сон на скале» в духе Оссиана, где в облаке церемониально проходят любимые маршалы великого мученика, сжавшего одну руку на бедре в кулак и поднявшего другую к заплаканным глазам; то Лонгвуд и его ужасы, Лас-Каз, пишущий дневник под диктовку императора в халате и фуляровом платке, в то время как гнусный Гёдсон-Лоу отдает жестокий приказ свирепому надсмотрщику.

А потом Ива!..

Бежим от этих тревог, наконец, слишком бурных, и вернемся к скромным темам: «Погребение бедняка» и «Последняя ласточка» или «Модистка» и «Чахоточный» чудесно закончат наше маленькое путешествие по полям истории, философии и жизни в картинках, оставив на душе у нас ту кроткую меланхолию, которая одна только и довершает истинное счастье впечатлением как раз обратным «Nescio quid amarum» знаменитого латинского гекзаметра.

Пробило шесть. Заходящее солнце обагряет морской кадетский корпус; предательские мосты удлиняются перед нами, а вдали – вдали ходит взад и вперед Женщина, Любовница или Мать, нетерпеливая уже и почти в тревоге.

Искусственные цветы

Настоящие цветы для богатых: даже пучок фиалок и тот продается, и так как он вянет сейчас же после покупки, то нужны гроши и гроши, чтобы иметь его у себя каждый день в стакане воды.

Горделивая роза, пышная камелия, феодальная лилия – вы уместны лишь в завитых волосах знатных дам в глубине будуаров, знакомых лишь с изысканными высокомерными причудами, под колесницами тиранов и на алтарях ложных богов.

Скажите нам о розе из глянцевитой тафты, в дни годовых праздников простодушно и важно красующейся поверх савойского пирога на обеденном столе в пригородных кварталах, чтобы завтра качаться на полях ваших скромных креповых шляп, милые работницы, старые девы с разбитыми сердцами, бедные уродливые учительницы, такие великодушные и печальные; скажите нам о полинявших незабудках, каждый день осторожно обметаемых щеткой, дрожащих под немилосердным городским ветром во время невероятных концов на этих святых волосах, приглаженных вашими доблестными и хрупкими руками перед треснувшим осколком дешевого зеркала.

И да здравствуют также – ибо и они словно сделаны из цветной бумаги – долговечные, верные, скорбные иммортели, признанные печалью всего мира достойными оживлять собою жестокую сухость решеток вокруг забытых мертвецов!

Истерия

Он шел на раскаленным улицам, отвратительно вытаращив глаза и раскрыв рот, как бы в мучительной жажде, а руки его, хватая пустоту и судорожно сжимаясь, изображали порой двусмысленные ласки. Сквозь его иссушающее прерывистое дыхание рвались хриплые крики: это было беспрестанно повторяемое имя. Люди глядели с омерзением на шатающуюся походку этого подозрительного человека, а девушки пугались его умыслов. Солнце, ударяя прямо в его болезненные виски, орошало их белым потом, и поэту или женщине с исключительным сердцем, пройди они мимо, горько было бы видеть тем оком, каким наделены не все, эту таинственно чудовищную агонию.

Детские игры

I

Я мечтательно прогуливался по обнаженным и тусклым полям дальнего парижского предместья, когда мое внимание было привлечено детскими голосами, напевавшими мотив, казалось, слышанный когда-то и наполнивший меня внезапно печалью, тревогой и чуть ли не тоской. Я пошел по направлению к голосам, и я не хочу рассказывать о том, что я увидал, не предупредив читателя, что не настолько придаю значения истине, чтобы давать себе когда-нибудь труд исказить ее или даже измыслить. Мои друзья и знакомые в случае надобности могут это засвидетельствовать.

Это были дети от пяти до десяти лет, игравшие в похороны, – игра, в конце концов, как всякая другая. Ребенок, представлявший мертвеца, лежал на земле с покрытой платком головой, со скрещенными на груди руками, с вытянутыми и сомкнутыми ногами, все это как можно неподвижнее, и довольно удачно передразнивал маленький труп. А вокруг мальчуганы и девчурки, кто жуя бесконечную тартинку, кто почесывая голову, кто затыкая полы своих рубашек в места, на которых принято сидеть, пели своими свежими и фальшивыми голосами ребяческое De profundis, в то время как один из них с помощью двух других, обернутых в старые шали, пожертвованные мамой, отправляли богослужение на верстовом камне.

Это зрелище вызвало у губ моих движение, к которому совсем не приучили их мои мысли; и вы узнаете, какого рода была моя улыбка, когда я скажу вам, что мои чувства по отношению к «этому возрасту» совершенно подобны тем, какие исповедал баснописец Жан де Лафонтен.

II

Почему бы Поэту, который, в сущности, только ребенок, быть может, лишь несколько менее сознательно развращенный, чем другие, почему бы Поэту тоже не играть в «похороны»? Или, если вам больше нравится, почему бы не взять и ему, развлечения ради, в свои невинно святотатственные руки атрибуты похорон? Почему, словом, хотя бы лишь ради того, чтобы примениться к духу времени, которое, по-видимому навсегда отвергло меланхолию и думает только о том, как бы позабавиться (заимствуя из обильного словаря Рабле и Гаврома), почему бы ему не быть запанибрата с этим великим лукавцем, чье имя Ужас, с риском вызвать и за своей спиной в стране Случая и Неизвестного чей-нибудь презрительный смех.

Скачка похоронных дрог

Это было в начале улицы Лоретанской Божией Матери: я спускался с поникшей головой, куря сигару, не думая ни о чем, как я провожу вообще три четверти моего времени. Всюду пробило десять часов утра. Светило одно из тех влажных солнц, какие бывали прошлым летом. Теплый и тяжелый воздух располагал к скуке. Довольно многочисленные прохожие шли тяжелой поступью, а протяжные и звонкие голоса разносчиков поднимались к низкому небу вместе с густым дымом труб и вялым зловоньем ручьев.

Внезапный шум промчавшейся во весь опор повозки заставил меня поднять глаза, и я увидел похоронные дроги последнего разряда, одни из тех узких дрог, прозванных дрогами «для нищих», с полукруглым навесом и медными песочными часами, вделанными посреди четырех звезд, вот и все убранство. На этих дрогах стоял гроб, покрытый черным сукном, – ни вышивки, ни креста, ни венков, ничего. Только гроб, покрытый черным сукном, и никого за ним.

Никого за ним. Вокруг четыре носильщика бегом. И сами дроги шли рысью, как извозчик, нанятый с платой за конец.