я имел совершенно определенное право воспользоваться удобным, широким, традиционно гибким словом, чтобы обозначить ряд впечатлений, размышлений, и пр. и пр., исходящих от человека, столь свободного, независимого, непринужденного, в той же мере бескорыстного, как и эгоистичного, и зрителя по преимуществу, каким бывает, например, вдовец.

– Но, извините за нескромность, вдовец ли вы?

– Да, я вдовец.

– Тогда почему же это так мало, так ничтожно мало отразилось на вашей книге?

– Оставим эту тему. Не слишком ли вы суровы к Виктору Гюго?

– Как? Вы меня упрекаете за то, что я люблю Гастибельцу?

– Это не…

– Что ценю «Внутренние голоса» и прочие «Осенние листья», что я выношу драмы и несколько романов?

– Позвольте…

– Допускаю отчасти «Легенду» и «Девяносто три»…

– Но послушайте же…

– Насчитываю два хороших стиха в «Наказаниях»?

– Дьявол, а не человек!

– Оплакиваю запоздалую смерть?

– Вы дадите мне сказать?

– Весь внимание.

– Да, я нахожу, что вы чрезмерно суровы к этому поэту…

– «Великий, великий человек!»

– К этой толпе, шедшей за похоронными дрогами…

– Дрогами для бедняков!

– К этому народу, наконец к этим народам…

– «Глупцы со всей поднебесной».

– Итак, вы не раскаиваетесь в вашей жестокости?

– В моей жестокости, в том, что вы называете моей жестокостью по отношению к рифмоплетству на заданные темы, к общим местам и к самой бессмысленной старости, к самому досадному из всех когда-либо бывших упадков! О нет, скорее удавлюсь!

– Наконец вы не допускаете критики, это мне ясно.

– Да нет же, нет, сударыня или сударь, да нет же, нет! Я допускаю ее, когда она мне кажется справедливой. Только этого до сих пор не случалось. К тому же я еще поговорю о Гюго в какой-нибудь другой книге – обстоятельней и пространней. Продолжайте, если вам угодно. Я слушаю вас. Что же еще? Ах да, смутно площадный стиль иных из моих оборотов? Я от него не откажусь и вот почему. Временами струйки пошлости поднимаются в той части моего я, которая воспиталась в городе, где есть среди других и улица Бак. То же самое и относительно простонародных оборотов. Чистая наследственность, государь мой или государыня, непобедимый атавизм. Мои предки, начиная с предпоследнего поколения, копались кто в дедовских пашнях, кто в наследственных архивах сельского нотариуса. Остается… что?

– Уф, остается… наш разговор. Вернемся к нему. Отчего так кратки ваши записки, господин вдовец, а? Самое большее – это отрывочные заметки, наблюдения…

– Записки толщиной в руку, сударь! Записки, сударыня, в которых талант, гений, все, чего вы пожелаете, не хуже записок Реца, Сен-Симона, Шатобриана и всех других. Анекдоты, рассуждения, побасенки, немножко литературы, истории, здесь хватит всего. Но только недостает, да и впредь будет недоставать переходов.

– Каким образом хватит, каким образом будет недоставать? Ведь вещь уже написана и закончена?

– Я намерен продолжать до естественного caetera desiderantur и время от времени издавать выдержки из этих каждодневных записей: пусть мои богатейшие наследники соберут их в сколько потребуется томов.

– А!..

– Теперь все?

– Подождите еще. Я…

– Я жду…

Мое завещание

Я не оставляю ничего бедным, потому что я сам бедняк.

Я верю в Бога.

Поль Верлен

Приписка. Что же касается моих похорон, то я хочу, чтобы меня доставили к месту последнего успокоения на дрогах Лесажа, и чтобы мои останки были положены в склепе Одеона. Так как мои лавры никогда не мешали никому спать, то хору можно будет пропеть во время печального обряда, на мотив Госсека, знаменитую оду: «Франция лишилась своего Морфея».

Париж, июнь. 1885.

Герой

В тюрьме, где жилось довольно сносно и где он отбывал наказание за нарушение общественного порядка (какой порядочный человек в наши дни согласился бы очутиться под замком за политическое преступление), не влекшее за собой, однако – о счастье! – потери гражданских прав, находился полуприрученный ворон, радость всего тюремного двора, но ужас для маленьких детей тюремщика. Его имя в крещении было Николай. Крыло с подрезанными перьями мешало ему летать, но однажды он ускользнул в открытую решетку. При известии об этой удаче для птицы – великое волнение в тюрьме и не без оттенка зависти, особенно среди заключенных, любивших своего сотоварища.

Преступника все же изловили. Обычно радостный и приплясывавший, он с той поры натопорщил перья и не трогался с места из своего угла.

Очевидно, он раздумывал. Однажды удалось узнать, о чем он раздумывал.

Хозяйка стирала и множество белья плавало в лоханках; Николай не колебался ни минуты и, воспользовавшись тем, что добрая женщина повернулась спиной, чтобы сделать какое-то замечание своей детворе, запрыгал по краям лоханок и с удивительной быстротой вдоволь нагадил в каждую из них. Это была отплата за его новую неволю, жестокая отплата, потому что каждый догадается, что помет такой большой птицы, должно быть, значительно попортил и тонкое, и грубое хозяйское белье.

Исполнив свое дело, Николай вернулся на место и прижался к стене в позе солдата, готового умереть смертью воина. Предчувствия не обманули пернатого героя: хозяин по возвращении тотчас узнал ужасную новость, схватил свой карабин, и Николай упал, чтобы больше не подняться, – счастливее, чем Камброн, который лишь высказал на словах то, что тот сделал, и чем гвардия, которая не сдалась, но и не умерла.

Я прибавлю, что он был съеден и что его нашли немного жестким, но чертовски вкусным.

Мономан

Совсем новая постановка нескольких недавних похорон поразила его ум.

Неожиданные красоты, попытки в сторону еще не использованных эффектов, как-то: цветочных колесниц, катафалков под открытым небом, ночных выносов тела и шествий с факелами и фанфарами вокруг государственного памятника, если только он не был городским, наконец огромные толпы, сбежавшиеся сюда, печальные или нет, на празднество Курносой, – все это сверкало, громоздилось, благоухало фиалками и розами, с музыкой проходило одно за другим под его куполом, которому чудилось порой, что он купол Пантеона.

Он видел похороны Трибуна, почти трогательные от присутствия как бы пораженной громом молодежи и от художественных импровизаций, решительно удавшихся. Он видел последние почести, возданные Поэту (он был даже избавлен от часов каким-то проходимцем, продававшим жетоны, и от кошелька – прелестной любопытной малюткой с бесподобным турнюром).

Правду говоря, эти почести показались ему странными, и присутствие гимнастов в костюмах и затянутых воскресных музыкантов не слишком понравилось ему. Но венки! Но нищенские дроги и трогательная мысль окружить их батальоном школьников, как все это кружило бедняге голову, какую околесицу нес он об этом, как подавлен он был этим величием!

Нищенские дроги внушали ему много размышлений. Непорочная и