III

Как вам это понравится: сластолюбивый милорд состоит членом и preacher'ом секты, проповедующей самую суровую нравственность? И вот он требует от Гаспара бог знает чего! Отказаться от Фредерики, быть нравственным в смысле самом конгрегационалистическом и самом глупом, какой только может быть. Ужас, не правда ли?

Но Гаспар со свойственной его природе (в конце концов все же девственной) горячностью стремительностью и внезапностью ударяется в Добродетель. Спустя мгновенье (тонко-оттененный одинокий прыжок) он сыт ею по горло и возвращается к Пороку.

Но на этот раз Порок захватил его не на шутку. Его новое увлечение полно воспоминаний. Знакомые благоухания, ласки, сладостью которых он уже упивался раньше, глаза, в которых отражались его глаза, словом, ленивое очарование вновь очутиться среди привычек, пленительных самих по себе – вино, женщины, игра, драки, тревоги, юный пыл для юных подвигов, кипящая кровь, его отчаянные, неутомимые мышцы, волосы, в которые погружаются белые руки, наконец весь этот безраздумный праздник любви, удалых попоек и всех других страстей, прекрасных и безумных!

И ненависть его к Добродетели, такой, какую он мечтал осуществлять! Как он стыдится своего безволия и как отвратительна ему Добродетель и ее слуги! В сообществе с Фредерикой он доходит до того – и это должно подготовить развязку, – что убивает своего богатого благодетеля и незаконного отца, потому что несчастный развертывал перед ним целую кучу последствий его дурного поведения и т. д.

Неистовые антраша под напевы разнузданного веселья.

IV

Совершив это невероятное преступление, Гаспар в своей невинности заявляет о нем и подкрепляет его опять-таки с помощью привязчивой Фредерики восстанием вместе с прекрасными молодыми людьми, своими друзьями (все они переряжены) против Общества.

Отступление, черт возьми, в снеговые горы (не так ли?), нападения на переполненные дилижансы обывателей, маски, страшные лица, звон червонцев (держи ухо востро!), сбитые с точку жандармы – сколько предлогов для всяких плясок.

В конце концов поимка ее и его, изумленного. Добрая девушка вся в слезах.

Суд. Формальности. Благодарная красочная тема в черном, затем в красном. Забавная защита: никто (ну, конечно!) не говорит, все приплясывают, свидетели, обвиняемые, адвокаты. Судьи крутят задами и, подремывая, приговаривают обоих главных обвиняемых, в свой черед похрапывающих, к смертной казни, остальных к незначительному заключению.

Крик радости в зале заседания и pas d’ensemble. (Gutti, исполненное скрипками и кларнетом, – грустными инструментами).

Вдруг врываются молодые люди – любовники и девушки – любовницы Гаспара и Фредерики. Стража избита. Удавшееся, хотя и невероятное, похищение осужденных.

Снова горы, разумеется.

Какой-нибудь Гарц или другие немецкие горы. Бандиты (в розовом), девчонки. Побеждены, выказав «чудеса храбрости». Никакого tremolo в оркестре, простая стыдливость требует этого, наконец!

Схватывают Гаспара. Фредерика еще раньше пала в борьбе.

Филантроп из секты отца в тюрьме у сына. Не может заставить понять себя, тем более что Гаспар глух и не слышит его, нем и ничего не может возразить ему.

Священник («капеллан») из того же теста, то есть краснобай, о, какой краснобай! (Безмерно много шутовства, потому что священнослужитель – переряженный – во всем черном и худ до последней степени.) Гаспар много раз скрещивает руки на груди (жига), потом дает оплеуху утешителю.

Гаспара вешают.

Он не видит в этом ничего дурного: палачи и тюремщики так милы (карты, сигары, водка и женщины, благодаря нескольким червонцам, укрытым меж пальцами ног. Bourrée.)

Виселица. Площадь та же, что прежде, или Другая.

Все сообщники повешены до него: это для театральности. Судья прочитывает приговор, вновь подтверждая его жестами. Гавот.

Производится повешение: многосложная и не требующая объяснений операция. Толпа аплодирует – не так ли? – и образует хоровод.

Гаспар повешен.

Казнь напоминает ему многое, и последнее сотрясение еще раз вызывает в его памяти самые счастливые из его ночей. Он мило пляшет и его исступленные ноги отгоняют одного за другим зрителей этого искупления, одетых в теплые муфты и в подбитые ватой косынки.

Все же он кончает тем, что умирает и оканчивает, как само правосудие.

Слишком длинный дивертисмент народной толпы, появившейся бог знает откуда.

Что касается Гаспара Гаузера – царство ему небесное!..

Каково?

Не совсем тот

Решительно, Наполеон I – тот человек, какой нам нужен. Я не собираюсь говорить о несравненном полководце, ни тем более об импровизированных правителе и законодателе, которым будут удивляться самые отдаленные поколения. Нет, я хочу позволить моему беспокойному и бродячему перу воздушно и как бы во сне поболтать немного о нем, единственно как о частном лице, таком занимательном.

И прежде всего – да, я люблю этого маленького человека с сотнями замыслов, бродягу в эполетах, немного пресыщенного, думается, но все же убежденного завсегдатая революционных клубов и кабачков, я обожаю угрюмого мальчишку 10-го августа 1792 г. и его «coglione» по адресу жалкого Людовика XVI. А его дерзкий брак с Жозефиной, этой содержанкой, сумевшей довести до безумия его, холодного от скрытности, и достаточно протомить его, уже грозного и готового наложить на все свою руку. А разбитый на тысячу осколков чайный сервиз у австрийского дипломата. А забавное напоминание о Бриенне на трибуне Пятисот: «Я – бог Марс!» Хитрый корсиканец, должно быть, много смеялся потом, убеждаясь, что, в сущности, это было уж вовсе не так глупо, и что истина везде берет свои права, даже в риторике.

Империя не портит мне, по крайней мере, моего Бонапарта. Вот хотя бы коронование в соборе Парижской Богоматери… самим Папой! Разве вы не проникаетесь каким-то неопределенным сочувствием к этому грубому и, в иных условиях и для другого человека, непростительному поступку: вырвать корону (Карла Великого!) из рук первосвященника, чтобы возложить ее вопреки всем традициям на голову своей милой креолки.

«Я не король Франции», – говорил он с сожалением и вся его жизнь свидетельствует об этом благоговейном и нелицемерном желании. Особенно Людовика XIV окружал он поклонением, почти фанатическим, делающим только честь возвышенной его душе. У него было сознание своего дурного воспитания, своего низкого происхождения. Сын и внук мелких местных стряпчих, с юных лет окунувшийся в окрестные распри, затем в кровавея парижские переделки, он должен был приобрести, даже еще до лагерной жизни, эту нравственную развязность, это пристойное поведение, эту резкую речь и жесты, которые он сохранил до могилы.

Его раздоры с Папой, наглое похищение и своего рода заточение последнего в Фонтенбло отвратительны мне, но все же говорят в пользу моей мысли. Нестрогий, но весьма искренний католик, как доказала его прекрасная и простая смерть, он думал, что сделал все, что мог, для Церкви, восстановив богослужение