Зал заинтригованно молчал.

— Не знаете, — констатировал Лозовский. — А я вам скажу. Через пятнадцать лет начнется двадцать первый век! Не знаю, какими вы будете через пятнадцать лет. Но знаю, какими вы будете года через три-четыре. Вот такими!

Широким жестом он указал на передовых строителей БАМа, смущенно стоявших рядом с ним, выдвинул их вперед, а сам отступил, подсел к столу рядом с директором школы и секретарем райкома, оставив передовых строителей БАМа один на один с выпускниками.

Как он и предполагал, незначительная разница в возрасте быстро разрушила преграду взаимной скованности. Сначала рассказывали о себе через «ну», потом разошлись. Николай был ленинградцем, работал на «Электросиле», на БАМ приехал заработать денег на кооператив, стал машинистом путеукладчика. Гена и Влад были из-под Калуги, приехали после армии. Гена увязался на БАМ за Владом, а тот поехал из-за несчастной любви. Чтобы вернуться в свою деревню на белой «Волге». И чтобы она сказала: «Какая же я была дура!» В зале понимающе засмеялись.

Катя работала штукатуром-маляром и у себя в Иваново, и здесь, в Тынде, а на БАМ подалась, чтобы выйти замуж.

— Вышла? — спросили из зала.

— А то! — ответила она. — Но неудачно.

Таня была из-под Ярославля, закончила Московский институт культуры, работала методистом в Ярославском областном Доме народного творчества. Стало скучно. Сейчас — повариха в мостоотряде, в бригаде на строительстве малых мостов и водопропускных гидротехнических сооружений.

Так вот почему она стеснялась своих рук, понял Лозовский.

— Разве поварихи бывают победителями соревнования? — недоверчиво спросили из зала.

— Недопонимаете! — вмешался Николай. — Повариха на стройке — второй человек после прораба!

— И вас тоже фотографировали у Знамени Победы? Как это было? Расскажите.

Лозовский напрягся. Но Таню вопрос не смутил.

— Ну, как? Привезли в Кремль, завели в Георгиевский зал, построили. Впереди старенького маршала посадили. И сфотографировали. Вот и все.

Лозовский мысленно поаплодировал.

— Спой какую-нибудь бамовскую песню, — предложил он, чтобы увести разговор от скользкой темы.

— Обязательно спою. Но сначала я спою песню о журналистах. Для вас, Володя. Если бы не вы, мы бы сейчас мерзли в аэропорту. Вы очень трогательно о нас заботились.

Она подстроила гитару, потом движением руки поправила волосы так, что косая прядь закрыла пол-лица, придала ей загадочный, какой-то кафешантанный вид, и взяла первые аккорды.

Шеф отдал нам приказ: лететь в Кейптаун.

Говорят, там цветет зеленый маун.

Не лучше ль сразу пулю в лоб и делу крышка,

Только смерть, говорят, не передышка.

Лозовский почувствовал, что краснеет. Он ощущал себя, как человек, которому прилюдно напомнили, каким он был в ранней прыщавой юности. Эту дурацкую песню с идиотским, никому не понятным «зеленым мауном» вдохновенно горланили первокурсники журфака МГУ на пьянках в общаге на проспекте Вернадского, представляя себя эдакими флибустьерами от журналистики, а утром ехали сдавать зачет по теории партийной печати. Там она проходила, а здесь была неуместна, как душевный стриптиз. Но Таня нашла верный тон, подмигнула Лозовскому и спустилась в зал, пошла между рядами, покачивая бедрами. Прямо как певичка в баре Кейптауна.

Черная моль, ебтыть.

С красными, грубыми от работы на бригадной кухне руками.

Шепчут губы твои в дыму нечистом,

Говорят, нет любви для журналиста…

Секретарь райкома засмеялся и сказал Лозовскому и директору школы:

— Интересная девочка. Пойдемте покурим.

Директор провел их в свой кабинет, плотно прикрыл дверь и достал из сейфа бутылку коньяка.

— Сорок второй мой выпуск, — проговорил он, разливая коньяк по граненым стаканам. — Давайте за то, чтобы им жилось лучше, чем нам.

— Будем, — кивнул секретарь и выпил так же крупно, значительно, как поздравлял выпускников. — А ведь правильно ты, парень, сказал: через пятнадцать лет начнется двадцать первый век. Как-то и не думалось об этом.

Работали, строили, детей учили. Да, двадцать первый век. Подумать только.

Через пятнадцать лет мы уже будем принадлежать прошлому веку.

— Через пятнадцать лет я буду принадлежать вечности, — заметил директор, наливая по новой.

— Да будет вам, Лев Ефимыч. Лагеря пережили, войну пережили, мирное время переживете. Пятнадцать лет. Много чего настроим за пятнадцать лет. Я вообще-то строитель, — объяснил он Лозовскому. — Красноярскую ГЭС строил, эту ГЭС тоже я начинал.

— На БАМе не работали?

— На БАМе нет, не мой профиль. Но дело большое, дело огромное. А вы, Лев Ефимыч, не возникайте. Не возникайте! Не сбивайте московского журналиста. Лев Ефимыч у нас диссидент. Он считает, что БАМ не нужен.

— В Москве я тоже об этом слышал, — заметил Лозовский.

— Это неправильно. Неправильно это! Формально да, БАМ вроде бы и не нужен. Его зачем начинали? Чтобы перевозить тюменскую нефть на восток, гнать оттуда в Японию и в Америку. А где эта нефть? Нет ее, загубили все к чертовой матери. Один Самотлор чего стоил!

— Почему загубили? — не понял Лозовский.

— В Тюмени не случалось бывать?

— Буду. Там у нас съемки.

— Вот и спроси. Есть там такой Борис Федорович Христич. Он все про эти дела расскажет. Браконьерство, а не добыча. Отрапортовать все спешим, каблуками прищелкнуть. Теперь вот дорога будет, а возить по ней нечего. Напридумывали: территориальные комплексы, военно-стратегическое значение. Ну, понятно, не консервировать же такую стройку.

— Значит, Лев Ефимович прав? — спросил Лозовский.

— Не прав! Во что такие народные силы вложены, то не может быть бесполезным. Месторождения там богатейшие. Другое дело, что освоение их нам сейчас не по карману, но когда-нибудь руки дойдут. Послужит и БАМ. Пусть не завтра, пусть в двадцать первом веке. А сколько молодых людей научатся на нем жить? Пусть лучше БАМ строят, чем колготиться в городах, воду мутить.

— Вот это и было во все времена главным, — покивал директор школы. — Отвлечь молодежь, стравить давление. Предохранительный клапан — вот что такое все эти стройки века.

— Но ведь едут, — сказал Лозовский. — Сами. Даже рвутся.

— А зачем? — живо отозвался директор. — Не задумывались? Они рвутся к свободе! БАМ для них — это и есть свобода. От родительского диктата, от безденежья, от коммуналок. Ну-ну, не буду, — успокоил он секретаря райкома.

— Потом расскажете мне, какая будет жизнь в двадцать первом веке. Когда встретимся там, — кивнул он вверх.

— Расскажу, — пообещал секретарь. — Если не окажусь там раньше вас. Жизнь, я думаю, будет совсем другая. Замечательная, я думаю, будет жизнь. И вашим выпускникам, Лев Ефимыч, не придется начинать все с нуля, с разрухи. Будем!