от засохшего пота, в гриву набились репьи. Он заметно исхудал, в слегка запавших глазах, однако, не угасал дикий пламень.

— Не конь, а зверь! — говорил Медара.

В табуне был десяток стригунков, пришлось их продать — вороной не давал им проходу. Дошло до того, что он начал преследовать кобылок, с которыми его связывало кровное родство — лошади, как известно, хорошо знают свою родню по крови. Мало того, он стал прогонять из табуна мерина Медары — смирную, безобидную скотину. И тут, что называется, нашла коса на камень. Вороной жеребец бросил вызов Медаре, и конюх стал смотреть на него косо, без снисходительной улыбки.

Медару часто спрашивали: спят ли кони, когда и как они спят. Ясное дело, кони, как и люди, нуждаются во сне. Но чаще всего они засыпают на рассвете и спят стоя, согретые лучами утреннего солнца. Медаре вспомнились все эти подробности, потому что с этого и началась между ним и жеребцом непримиримая вражда, чуть не стоившая ему жизни.

Целую ночь кобылы паслись, изредка пофыркивая, топтали копытами траву. На рассвете, когда небо на востоке заалело, над полем поплыла легкая, сизая дымка, на траву пала роса. Сытые лошади потоптались на одном месте, пока встало солнце и немного потеплело, а потом начали дремать. Некоторые кобылы улеглись. Жеребята-сосуны сосали своих маток. Смолкли колокольцы. Медара спешился и, не расседлав мерина, пустил его пастись, а сам прилег вздремнуть.

Но спал он недолго — часа полтора. Его разбудила тишина. Вскочив на ноги, он увидел, что кобылы забрели в бурьян. Там, где недавно располагался табун, недвижно, как вкопанный, стоял его мерин. Медара подошел к нему поближе, конь смотрел на него, не сходя с места, держа правую переднюю ногу на весу, кожа на колене была содрана. Медара сразу смекнул: вороной лягнул мерина и повредил ему ногу.

— Раз так, — сказал Медара, — походишь у меня под седлом.

Он расседлал своего коня, пустил его пастись на воле, пока раны заживут, а затем поймал вороного (он был большим мастаком по этой части) и тут же оседлал. В здешних краях добрым табунщиком считается тот, кто на полном скаку, свесившись с коня, может поднять с земли кистень. Без кистеня ему не обойтись. Плеть плетью, но бывает, что и плеть не помогает. Тогда табунщик берется за кистень — подвешенную к седлу на ремешке короткую толстую палку с металлическим шаром на конце, которой лошади боятся как огня. Взмахнув кистенем над головой, табунщик изо всех сил бросает его — и беда той лошади, на чью спину упадет шар. А наездник во весь опор скачет к месту, где упал кистень и, ухватив его на скаку, выпрямляется в седле и снова мчится вперед.

Медара проделывал все это с большой ловкостью и проворством, на своем коньке. Попробовал приноровить к этому вороного, но ничего не выходило: никакая сила не могла выманить жеребца из табуна. Медара горячился, нещадно хлестал жеребца плетью, тот вскидывался на дыбы, весь покрывался мылом, но не двигался с места.

Это повторялось каждый день. Медара не уступал, но жеребец тоже не сдавался. Медара чувствовал, что конь побаивается его и ненавидит лютой ненавистью. Из-под шелковистой челки на него смотрели темные, горящие бешенством глаза. Когда Медара садился на него верхом, конь вздрагивал, вскидывая голову.

— Ну погоди, — бормотал Медара сквозь зубы. — Попробуешь меня сбросить — все зубы тебе повыбиваю. Что тогда, а?

Хорошо знавший повадки лошадей, Медара понимал, что жеребец боится, как бы его не угнали из табуна. Вороной, казалось, начисто забыл о том, как стоял в конюшне, где за ним ходили люди. Привык бродить на воле, утопать по самую грудь в росистой траве, купаться под дождем, поставлять хвост и гриву ветру, не зная ни седла, ни уздечки. Привычка подчиняться человеку напоминала тонкую нить, которая вот-вот могла оборваться…

«Заставлю его слушаться, а тогда попрошу хозяина, чтоб дал другого коня», — думал Медара.

Ложась на траву передохнуть, Медара оставлял вороного пастись, но держал его на привязи. Как-то вечером он слез с коня покурить, а чтоб сподручней было скручивать цигарку, привязал веревку к руке… Дорого же ему обошлась эта оплошка!

Было душно, в небе сверкали зарницы. Где-то далеко, видно, шел дождь. Медара закурил цигарку, и его сморил сон. Вдруг его что-то дернуло, опрокинуло навзничь, понесло, больно стукнуло обе что-то. Казалось, его подхватил огненный вихрь. Темноту прорезали яркие вспышки. Где-то впереди слышался топот копыт всполошившегося табуна (лошади пуще всего боятся сухих молний), вороной мчался за ним, таща Медару. Веревка была не очень длинной, и на таком расстоянии в ослепительном свете молний Медара ясно видел, как несся вперед обезумевший конь, подстегиваемый страхом. А возможно, он нутром почуял, что сила на его стороне, и это заставляло его скакать еще неудержимее…

Это длилось секунду-две. Медара понял, что его ждет неминуемая гибель. С большим трудом — а силы ему было не занимать — он ухватился за веревку свободной рукой и изо всей мочи потянул ее на себя. А затем, изловчившись, выхватил из-за пояса нож и перерезал веревку. Его швырнуло в куст терновника, острый шип вонзился в шею, точно лезвие ножа…

Дядя Митуш, подойдя, заметил, что Медара задумчиво вглядывается в даль.

— Что ты там увидел? Чего пригорюнился? — спросил он.

Медара в ответ улыбнулся и печально покачал головой.

— Да вот вспомнил вороного жеребца хаджи Петра. Эх, что за кони были в старину, Митуш, чудо кони! Из-за того жеребца я чуть было жизнью не поплатился, вот и шрам на шее остался. Но и он, бедняга, плохо кончил. Как-то летом заявились кузнецы лошадей подковывать. Вороной не пошел со всеми в загон, попробовал было перескочить через ограду, да напоролся на кол…

И хотя Медара уже не раз рассказывал эту историю, он повторил ее с самого начала.

Перевод Р. Бранц.

ВСЯК ЗНАЕТ СВОЮ КЛИЧКУ

На новый год справлял именины Васил, бывший в усадьбе за старшого. Он же распоряжался и приварком, всех, как говорится, кормил-поил, потому-то и празднество ему устроили на славу: снарядили бричку, и по старому обычаю повезли именинника с почестями к колодцу — купать. В бричку запрягли пару самых лучших волов — Балана и Чивгу — рослых, круторогих, белых, как снежные сугробы. Обернули им рога сусальным золотом, украсили веточками самшита и низками кукурузных хлопьев. Жена Васила Галунка привязала дары, будто на свадьбе. Купать именинника не стали, только водицы на голову плеснули, чтоб был здоров. Шум-гам стоял — небу жарко. Волынки заливались