Что все это значит? Что нужно этой овце?

Я остановился.

Овца тоже остановилась; и так мы стояли друг против друга, как говорится, глаза в глаза. Овца утробно блеяла.

Уже не оставалось никакого сомнения, что ей что-то от меня нужно. Овца, видно, хотела сообщить мне нечто очень важное, чего я не мог понять. Это было крупное и сильное животное, которое вряд ли отбилось бы от стада. А если такое и случилось бы, то овца бегала бы по полю, громко блея — ей было бы не до меня.

Эти призывные звуки и умоляющий взгляд, видно, выражали просьбу в чем-то помочь.

Что-то случилось.

Я перескочил через канавку и, протянув руку, погладил овцу. Она не бросилась наутек, а повернулась и медленно пошла к ивняку, то и дело оборачиваясь, словно хотела убедиться, что я иду следом.

И тут я понял, в чем дело.

Ее задние ноги были в крови, это говорило о том, что овца только что разрешилась и стала матерью.

Я ускорил шаги. Пройдя за овцой шагов десять-пятнадцать, я увидел под кустом на траве крохотное создание с белым лобиком, длинными черными ушками и большими коричневыми пятнами на лопатках и задке. Ягненок чем-то напоминал ласточку. Он пытался подняться на передние ножки и подавал голосок — еще очень слабенький.

Овца заспешила к нему, нежно блея. «Я здесь, мой маленький! Не бойся, я здесь! Я ходила за этим человеком», — казалось, говорила она своему детенышу и, склонившись над ним, стала лизать ему шейку и хвостик, а сама все время ласково с ним разговаривала.

Торжественный миг!

Я снял шляпу и, скрестив руки на груди, стоял, как вкопанный, любуясь великой картиной начала новой жизни. Удивление, восторг, благоговение переполняли мою душу. Глядя на эту картину, которая говорила сама за себя, а понял очень многое.

«Вот в чем дело, сударь, — говорила овца без слов. — Час назад появилось на свет это создание. Посмотрите, оно еще совсем слабенькое, не может стоять на ножках. Я так счастлива, так счастлива! Увидев его, я на радостях забыла обо всем, забыла, что я здесь одна-одинешенька и боюсь за него и за себя. Вот почему я и позвала вас. Сделайте для нас все, что можете. Боюсь и подумать, что мы можем остаться здесь на ночь вдвоем. Мне страшно даже сейчас, среди бела дня… Орел начнет парить над головой и унесет мою радость…»

Я подошел, нагнулся и, взяв ягненка на руки, приголубил. Его головка в темных пятнах с красивыми кроткими глазками была невыразимо хороша. Сердечко быстро и мерно билось в груди. Уже через час после явления на белый свет его крохотное сердчишко пело свою песенку под солнцем: «Жи-ву! Жи-ву! Жи-ву!» А мать смотрела, как я глажу ее дитя, и выражала удовольствие нежным блеянием: «Не правда ли, какой он хорошенький, сударь? И такой смирный… Что вы на это скажете? Ведь вы не убьете его, правда?»

И впрямь, я держал на руках милейшее создание.

Любуясь им, я помнил о том, что мне надо делать. Мать, тревожась за своего детеныша, стояла передо мной и ждала от меня помощи. Это был важный, ответственный момент. Ее желание — желание матери — было священно, я знал, что обязан исполнить его во что бы то ни стало. Нужно было с этим слабеньким существом на руках отправляться на поиски стада. То, что я спешил на станцию, что там, в зале ожидания, висит расписание поездов, которое выполняется неукоснительно, для матери не имело никакого значения. Для нее превыше всего была жизнь ее крошки.

— Видно, сам бог послал мне испытание, — подумал я.

Зная направление, в котором ушло стадо, я понес ягненка, а за мной по пятам шла овца. И пока мы миновали короткое расстояние до пашни, она часто догоняла меня, смотрела на ягненка и подавала голос: пусть знает, что она здесь, пусть не боится — человек, который несет его на руках, ничего худого ему не сделает; а может, она просто хотела, чтобы ягненок был все время у нее на глазах, чтобы он вдруг не исчез из моих рук. Возможно, с ней когда-нибудь случалось такое.

Вскоре на высотке показался пастух. Я крикнул, чтобы он забрал овцу, и, высоко подняв ягненка, показал ему. Когда пастух подал знак, что понял меня, я поставил крошку под вымя матери. Нетвердо встав на ножки, ягненок приготовился сосать.

Всю дорогу до станции у меня не выходил из головы этот случай. Больше того: я пребывал в идиллически-приподнятом настроении. Недалеко от реки Марицы, там, где дорога выходит на Самоковский тракт, мне повстречались две женщины с мальчиком. «Матери», — подумал я, снял шляпу и поздоровался. Шляпу я снял перед великим, светлым чувством — материнской любовью, без которой земля остыла бы и покрылась погребальным саваном. «Любовь эта вездесуща — она живет в аромате цветов и в ласках голубков, и в чистых поцелуях юных пар…

Поезд опоздал на двадцать минут. Ровно на столько, сколько я потратил, помогая животине.

Перевод М. Георгиевой.

ЙОРДАН ЙОВКОВ

НЕ НА ЖИЗНЬ, А НА СМЕРТЬ

В конце января ударили морозы. Ночью при бледном свете месяца снег блестел как стеклянный. Временами небо сплошь заволакивало тучами и начинал сыпать сухой, мелкий снег, который, казалось, не падал на землю, а все кружился в воздухе. Белая, похожая на пустыню равнина лежала мертвая, глухая. Порой сквозь свист ветра и вьюги доносился протяжный волчий вой, — одинокий, жуткий, похожий на плач. Он то усиливался, грозный и зловещий, то вдруг обрывался. И тогда после короткого безмолвия, заливались лаем собаки, — впрочем их лай, когда они чуют хищника, тоже больше похож на вой.

Следы лап на снегу, сам вой и поведение собак, на которых напал панический страх, говорили о том, что волк этот был не простой, а матерый.

— Знаете, сам волчий царь к нам пожаловал, — твердил чабан Петр. — Своими глазами видел след — с мою ладонь будет. Бирюк это, помяните мое слово.

— Что еще за бирюк? — спросил Васил, который ничего не смыслил в волках и их повадках и потому не больно тревожился.

— Бирюк? Бирюк, гм… Как бы тебе объяснить? Скажем, принесет волчица трех или четырех волчат, а из них выживает только один. Сосет материнское молоко за троих, силушки набирается. А вырастет, в одиночку промышлять начинает. Не волк — страшилище! — Петр стиснул зубы и окинул взглядом заснеженное поле. — Только