уже умер по божественной прихоти. Потому что график – это святое, а в красивой бело-золотой записной книжке концы света расписаны еще на семь тысяч лет вперед.

Вулканы все еще чихали черным, но сквозь дырявую завесу дыма уже можно было разглядеть закат.

Финал: оставшееся на память

Пятисантиметровый слой пепла на асфальте, покрытые сажей стены домов.

По улицам бродят люди, переворачивают палками трупы и, если находят кого-то знакомого, подтаскивают носилки. На земле остаются полосы.

Сидя на подоконнике, Рудольф бездумно тычет пальцем в кнопку вентилятора. Включает. Выключает. Включает. Выключает. На коленях у него лежит грязный респиратор Бога.

Большая любовь

Побочные действия навязчивого мазохизма:

Тенденция к провоцированию насилия,

Животного ужаса изобилие,

Скрытого под улыбкой наигранного идиотизма.

(с) Сумеречная Депрессия

I. Ненавидь меня

Сосредоточенно вперяет свои отвратительные водянисто-зеленые глаза навыкате в отчет о плановой проверке у психиатра.

– Эк вас подкосило последним делом, – с легкой отдышкой, пыхая тоненькой дамской сигареткой. – «Навязчивые суицидальные мысли», надо же… Я распорядился отправить вас в отпуск. На реабилитацию, так сказать.

Обрюзгшее лицо напротив меня, выражение ехидно-сочувствующее, если такое сочетание вообще возможно. То ли сумасшедший, то ли имбецил – но нет, внешность обманчива, за этой дебильной маской скрывается совершенно вменяемый демон третьего ранга. Умный, интеллигентный, строгий. Сказал – в отпуск, так куда же я теперь денусь…

– Я могу работать, – возражаю я, надеясь, что он вспомнит о наметившемся в последнее время недостатке кадров. – Я был в отпуске всего двадцать четыре года назад.

– Знаем мы вас, таких вот… Берете специально задания поопасней, надеясь, что вас там и угробят. А в нашем деле важно не чудить, а головой работать. Ступайте, – отмахивается даже как-то брезгливо, – и дома пилите вены, сколько хотите. И когда до вас дойдет, что вы таки бессмертный, вернетесь и снова пройдете проверку.

Спорить с ним нельзя. Никогда и ни при каких обстоятельствах. Мне остается только встать, вежливо попрощаться и выйти из кабинета. Знает он нас, таких вот, как же. Если бы он пережил подобное, он бы понял, в чем ценность «суицидальных мыслей». Но он, конечно, никогда не будет думать о смерти иначе как в рабочем контексте. Карьерный маньяк.

Но у меня свербит в душе, когда я вспоминаю – а вспоминаю я ежеминутно, – как мой недавний объект, мерзкий старый вор, «в шутку» решил похоронить меня заживо. Я никогда не забуду эти ощущения: еще не отошедший от наркотика, открываю глаза, утопая взглядом в темноте, тишина мягким коконом сдавливает череп, нечем дышать… Пытаюсь вытянуть руку – натыкаюсь пальцами на теплые доски. Сколько метров земли было надо мной? Не меньше двух. Но чертов служебный маячок пеленгуется, наверное, даже на том свете. Только навсегда со мной та тишина и то спокойствие, ни с чем не сравнимый уют собственной могилы.

Теперь еще и не отвлечься работой… С рябью в голове иду домой. А что же там? Четыре собаки, жена – любимая и любящая, только что приготовленный ужин… Одним словом – жизнь. За такое счастье многие люди душу продать готовы, а мы… наша идиллия неизменна уже почти восемьдесят лет. И сейчас я не в том настроении, чтобы меня трогали простые жизненные радости.

Хлопает дверь, слышится цокот ретриверов по паркету, кухня атакует разнообразными ароматами…

– Ты вовремя, я как раз…

Полчаса проходят в молчании и прерывистом стуке вилок.

– Что случилось? – наконец.

Счастье, что она никогда не была ни болтливой, ни чрезмерно заботливой.

– Не поверю, что начальник тебе не звонил.

– Я хотела, чтобы ты сам рассказал, – встает, убирает посуду. – Вдруг я могу помочь тебе преодолеть твой экзистенциальный кризис.

В голову приходит идея, к которой применимы только отрицательные эпитеты: мерзкая, подлая, эгоистичная и в чем-то даже аморальная.

– А ты можешь меня убить?

С грохотом падает в раковину чайная ложечка. Я не решаюсь посмотреть на жену, наливаю в кружку кофе и жду ответа.

– Ты издеваешься, да? – предсказуемо.

Но я серьезен, очень серьезен. Она садится на краешек стула, зажав сложенные ладони между колен, и говорит тихо и неожиданно горестно:

– Я же люблю тебя… Помочь – значит поддержать, ведь так? Да и как я буду без тебя, если…

– Идиотка ты, – отвечаю хмуро, окуная в кофе кусочек рафинада и глядя, как ползет темнота по зернистому белому кубику. Аллегория победы зла над добром. – Неужели не представляешь, как это ужасно – любить? Любовь – это эгоизм. Вот ты говоришь: «Как я буду без тебя?», и совсем не думаешь обо мне. А мне для счастья только одно нужно.

На ее глаза наворачиваются слезы. Противно смотреть, в какую тряпку превратился бывший демон-истребитель за годы спокойной семейной жизни. Любовь у нее, посмотрите-ка… Губит бытовуха характеры, губит. Продолжаю, смягчив тон:

– А каково тебе будет смотреть на мою хмурую рожу… Я долго жил, хватит. Я хочу чувства смерти. Ты же профессионал, что тебе стоит?

Смотрит в окно. Как с ней разговаривать?

– Я понимаю, чтобы убить человека, которого так давно знаешь, нужно не просто его не любить, нужно ненавидеть всем сердцем. Это проблема?

– Не понимаю, чего ты от меня хочешь! – в сердцах вскочив, роняет стул.

– Ненавидь меня.

– А, то есть вот какой ультиматум… «Если ты меня любишь, немедленно начинай ненавидеть». И кто из нас эгоист?

– Оба.

Но она знает, что со мной бесполезно спорить. Это только перед начальством я насекомое.

II. Отрави меня

– Доброе утро, родной, – и поцелуй в щеку.

На кой мне твои поцелуи, если они не оставляют порезов и не разъедают до костей?

– Завтрак готов!

Довольные псы тянут лапы на ковре – она уже погуляла с ними, чего не случалось, когда она меня любила. Обычно я вставал в шесть утра и плелся на улицу в любую погоду, путаясь ногами в поводках. Польза ненависти очевидна.

– Что-то у меня нет настроения пить кофе… Сделай мне, пожалуйста, чай.

На огромном подносе стройными рядками мои любимые пирожные с шоколадным кремом. Когда она пекла их последний раз? Не меньше тридцати лет назад. Очевидна вдвойне.

Я беру первое пирожное и наталкиваюсь на грустный взгляд супруги. Все ясно, они отравлены. Она ставит передо мной кружку с чаем.

Невесомая сладость крема на губах… Лучше смерти и быть не может.

Не знаю, что это за яд, но он хороший – я умираю быстро и совсем ничего не чувствую, лишь немеет тело, я человечек из ваты, обмотанный скотчем. В голове мутится, и только запах,