Мама так часто рассказывала мне о месте, где я родился, что я легко мог представить его. Горная долина, окружённая соляными болотами, а далеко внизу — седое море. Там туманно, а зимой идут дожди. Вокруг пастбищ растут дубы и рябины, и трава зеленеет круглый год.

Я представил, как стою перед большими деревянными воротами замка. Сейчас они со скрипом откроются, и тогда… Четыре принца, племянники Давида, конечно же, вспомнят моего отца. Они, конечно же, обнимут меня и примут как его наследника, истинного сына Уэльса.

Неожиданный звук заставил меня очнуться от фантазий. Медведица больше не топала. Она внимательно изучала меня и принюхивалась большим чёрным носом. Я замер. Несколько мгновений мы смотрели друг другу в глаза, а потом она длинно и тяжело вздохнула и опустилась на пол. Меня обдало медвежьим духом, смешанным с запахом рыбы. Медведица прислонилась головой к клетке и потёрлась о прутья сначала одним, а потом другим ухом.

Я сложил письмо и убрал обратно в котомку. Опустившись на колени рядом с клеткой, я начал жужжать себе под нос. Я знал, что передо мной опасный, дикий зверь, но в этот момент медведица почему-то напомнила мне моего старого пса по имени Локи, который часто составлял мне компанию в часы одиночества. Он любил, когда я чесал ему за ухом.

У медведицы была большая голова — размером примерно с моё туловище — но её полукруглые пушистые ушки казались не больше моей ладони.

Я протянул руку. Потом отдёрнул. Снова протянул. И опять отдёрнул. И снова протянул.

Продолжая напевать себе под нос, я коснулся пальцами её уха. Оно дёрнулось под моей рукой, и тогда я неуверенно погладил шерсть за медвежьим ушком. Медведица боднула мою руку — прямо как Локи, когда тот просил ещё. Я зарылся пальцами в бело-золотистую шерсть ещё глубже, пока не достал до чёрной кожи. Медведица довольно загудела, а потом повернула голову и подставила мне другое ухо. Я чесал её уши и напевал незамысловатый мотив. Пел и чесал. В воздухе летал медвежий пух; должно быть, она линяла. Мои руки согрелись от её живого тепла.

Наконец она вздохнула и отвернулась. Улёгшись на живот, медведица вытянула лапы. Одна из задних лап высунулась из клетки и упёрлась в моё колено.

Луна постепенно опускалась за горизонт. Звёзды ярко светили высоко-высоко в небе.

Интересно, медведи когда-нибудь смотрят на звёзды? Думают про них? Может быть, сейчас где-то далеко маленький медвежонок тоже смотрит на эти звёзды и тоскует по своей маме?

Поначалу казалось, что нас ждёт спокойное путешествие. Погода была ясной, ветер свежим. Мы вышли из норвежских вод и двигались дальше на юг вдоль побережья Ютландии. По пути мы несколько раз заходили в порты, чтобы пополнить запасы воды и продовольствия.

Медведица вскоре привыкла к качке. Она ложилась и лениво потягивалась, пока палуба уходила у нас из-под ног, и часто поднимала большой чёрный нос, принюхиваясь к ветру. Она словно пыталась понять его знаки, как учёные мужи читают на пергаменте. Она больше не топала по клетке, но я всё равно чувствовал её внутреннее беспокойство. Она жаждала свободы и мечтала оказаться далеко отсюда.

Что до меня, я постоянно хотел есть. Уже три дня подряд Хаук отбирал бо́льшую часть моего ужина, оставляя мне лишь крошки от морского сухаря — если был в хорошем настроении. Я пробовал забирать свою миску и есть отдельно от остальных, но он преследовал меня. Пробовал набивать полный рот еды, как только кок давал мне порцию, но Хаук бил меня по спине до тех пор, пока я не начинал давиться. Пробовал есть сырую рыбу, предназначенную медведице, пока никто не видит, но после этого я всю ночь мучился с животом.

Хуже голода был разве только стыд: за то, что многие отводили взгляды, когда Хаук отнимал у меня еду или дразнил навозным мальчишкой; за то, что Оттар как попугай повторял за Хауком его дурацкие шутки; за то, что остальные смотрели на меня с молчаливой жалостью. Находясь в открытом море, за сотни лиг от дома, я невольно вспоминал насмешки сводных братьев: ну и что, что мой отец был благородным человеком и ходил в походы с принцем Уэльским, сам-то я — никто!

На четвёртый день Хаук поджидал меня прямо у котла с тушёной рыбой. Когда кок протянул мне мою миску, Хаук перехватил её.

— Отныне он отдаёт свою порцию мне. Правда, навозный мальчишка?

Кок недоверчиво посмотрел на меня. Скорее всего, он догадывался, что Хаук забирает бо́льшую часть моей еды, но раньше мне перепадала хоть часть. Я почувствовал, как на меня все смотрят.

— Навозный мальчишка, — повторил Оттар, и тут во мне вскипела ярость.

Я опустил голову, подобно быку, и со всей силы боднул Хаука в живот. Он отшатнулся с громким «о‑о‑ох», и тогда я бросился на него с кулаками, с удовлетворением отметив, что один удар попал прямо в рёбра. И ещё один, и ещё… Хаук рухнул на палубу, выпустив из рук мою миску. Я навалился сверху, пиная и тряся его, но тут он схватил меня за лицо одной рукой, а другой сжал мою шею. У меня перехватило дыхание… и я даже не успел понять, что произошло. Хаук повалил меня на лопатки и начал бить по самым больным местам. К тому времени, как появился Торвальд и оттащил Хаука в сторону, я уже давился кровью, и по моему подбородку бежала кровавая река.

Доктор откинулся на спинку стула.

— Что ж, — заключил он. — Всё не так плохо, как мне показалось на первый взгляд.

Он выжал окровавленную тряпку в ведро, стоявшее у него в ногах, и повесил её на ободок, затем смазал рану над одним моим веком каким-то вонючим снадобьем, от которого щипало глаза. Я сидел на палубе, скрестив ноги и стиснув зубы от боли, и не мог пошевелиться. Доктор закупорил бутыль и убрал в свой сундучок. Потом он взял мою шапку и надел её на мою голову.

— Крови было много, — сказал он. — Я боялся, что придётся накладывать швы, но рана оказалась не такой глубокой. Ты ещё маленький, поэтому, даже если она опять опухнет, через пару дней ты всё равно будешь в порядке. Носовое кровотечение остановилось, а ссадины на губе и щеке — сущие пустяки. Вот на рёбрах, пожалуй, будут синяки, но они скоро пройдут.

Сущие пустяки, значит? Тогда почему я почти не видел одним глазом, голова болела так, будто в неё ударила молния, а грудь — будто меня лягнула лошадь?

Доктор взял в руки лампу и вернул её на кронштейн у потолка. Он повёл меня в кладовку — одно из двух маленьких обособленных помещений под ютом; в другом жил капитан. Между этими комнатками располагался румпель, в нескольких шагах от которого стоял кормчий.

— Ешь как следует, — сказал доктор. — И отдыхай, когда можешь. И ещё…

— Как? — поинтересовался я. — Как я должен есть «как следует», если он отбирает мою еду каждый…

Я осёкся.

Не стоило этого говорить. Мои сводные братья раз и навсегда вдолбили мне в голову: если ябедничать, будет только хуже.