— У вас, кстати, не сохранилось ли какой-нибудь фотографии Марии? — спросил он у Потапова, одновременно вытаскивая из духовки запеченное мясо.

Потапов ответил отрицательно, и Геннадий, сокрушенно вздохнув, пояснил:

— Не знаем, что и думать. Мистика какая-то! Ни у кого не оказалось ни одной фотографии Марии. Из семейных альбомов родителей они испарились, а как давно, они и не знают. Исчезли у меня из дома все снимки, на которых они с Ксюшей. Ксюшкины все в целости и сохранности, а Мариины точно сгинули. Альбомчик, в котором было много ее фотографий, Ксюша хранила в своем письменном столе в Сорбонне, она там учится. А на тумбочке возле кровати стоял увеличенный портрет Марии. И все это непостижимым образом исчезло еще до автомобильной катастрофы. Мистика, другого объяснения в голову не приходит.

— А… почему так долго не сообщали о том, что она погибла? — осторожно спросил Потапов.

Геннадий тяжело прерывисто вздохнул.

— Ну, во-первых, это произошло очень далеко, возле Пскова. Она никому не говорила, что, видимо, собралась в очередной раз в Михайловское. Она любила там бывать… Машину обнаружили не сразу. Откос, с которого она полетела вниз, очень крутой… Да еще глубокий овраг. Машина упала в овраг, загорелась от удара. Одним словом, нашли сплошное месиво. Ни номеров машины, ни документов… Не говоря уже о том, что когда-то было Марией. Там даже опознавать было нечего. Уцелел каким-то чудом брелок с ключами от квартиры и на нем, в серебряном сердечке, типа медальона, Ксюшкина фотография. Потом выяснили, что в Пушкинских Горах, в гостинице, на ее имя был бронирован номер. Как раз на тот день, когда все это случилось… Да-а, пришла беда — отворяй ворота. Ксюша категорическим образом отменила свою свадьбу. Теперь, говорит, уйду в монастырь и буду молиться о мамочке…

Геннадий, не стесняясь присутствия Потапова, глухо зарыдал и отвернулся к окну.

— Ну, с Ксюшей, я думаю, все будет в порядке. Это естественная реакция… Она же еще совсем ребенок. Жизнь возьмет свое… — пробормотал тогда Потапов, чувствуя, как все в глазах двоится от слез…

Он не ошибся. Жизнь действительно взяла свое. Ксюша вскоре вышла замуж и продолжала учиться в Сорбонне. Потапов как-то был по делам в Париже, позвонил ей. Они с мужем снимали квартиру в одном из престижных районов. Трубку сняла прислуга и, осведомившись, по какому вопросу, сообщила, что сегодня утром Ксения родила дочь и находится в родильном доме. Там же, видимо, и мсье.

«Понимаешь, Ник, я вышла замуж за взрослого мужика. К счастью. После маминой смерти он мне и мама, и папа, и дедушка с бабушкой. Он — потрясающий. Так меня обожала только мама», — вспомнил Потапов слова, сказанные ему уже после свадьбы, которой, собственно говоря, и не было. Так распорядилась Ксюша. К тому времени Потапов уже знал, что с Ксюшиным женихом Марии повстречаться так и не привелось…

Потапов с сожалением допил виски, понимая, что еще одна порция окончательно выбьет его из рабочего графика, намеченного на вечер. Расплачиваясь с официантом, подумал, что очень кстати он буквально неделю назад наконец-то связался с Ксюшей. Договорились, что днями он прилетит к ней в Париж. Забыл спросить, сколько лет ее ребенку. Наверное, уже лет пять…

Потапов поднялся из-за столика и тут же ощутил на себе взгляд «шоколадки». Проходя мимо стойки, он слегка коснулся ее тугого бедра, нарочито грациозным движением соскользнувшего в проход с высокого табурета. Слабый аромат дорогих духов легкой волной коснулся ноздрей Потапова.

В тамбуре он вытащил мобильник и высветил в памяти цифры абонента, не соизволившего подать свой голос. Медленно набрал этот номер, но не успел с ним соединиться. В открытой двери показалась мулатка. Она подошла к нему совсем близко, забрала мобильник и в следующую секунду быстрым точным ударом пригвоздила Потапова к стенке. Пока он с животным стоном, хватая ртом воздух, сползал на пол, она распахнула оставленную заранее отпертой дверь и, преодолевая мощную струю воздуха, ворвавшуюся в тамбур, с силой вытолкнула цепляющегося за ее ноги Потапова из мчащегося поезда…

* * *

Когда Кристиан МакКинли впервые увидел эту женщину, он сразу понял, что жизнь загнала его в ловушку. В животе стало холодно, все внутренности собрались в болезненный комок, как перед прыжком в бездну, на лбу выступили капельки пота, а пальцы, пытающиеся выудить из кармана платок, стали негнущимися и ледяными, точно он находился не в бархатном, сияющем блеском люстр и теплом золота партере Большого театра, а среди январской стужи.

— Что с тобой, дорогой? — беспокойно отозвалась Тина на такое его необычное волнение и тут же ревнивым собственническим взглядом обвела мельтешащий зрительный зал. Ее глаза перекочевывали с лица на лицо, пока не наткнулись на роскошную рыжую копну волос, в прекрасно продуманном беспорядке ниспадающую на бледное скуластое лицо с неправильными чертами, зелеными огромными глазами и чувственными до бесстыдства, сочными, как созревший экзотический плод, губами. Она стояла в проходе, облокотившись локтями на парапет оркестровой ямы. Глубокое декольте вечернего платья до крайней степени дозволенности открывало полную, с явно очерченными крупными твердыми сосками грудь, которая вызывающе волновалась от ее глуховатого свободного смеха. Тина обвела глазами первые ряды партера и с подавленным негодованием отметила, что все мужские взгляды явно или исподтишка сфокусированы на этой рыжеволосой. Ее платье из изумрудного атласа было точно вылеплено по стройной породистой фигуре и невооруженным глазом оценивалось в цифру со многими нулями. Самое основание длинной, «чересчур длинной», как с удовлетворением отметила Тина, шеи гибкой змейкой обнимало сверкающее под знаменитыми люстрами зрительного зала колье с крупными изумрудами и бриллиантами. Такие же тяжелые серьги и браслет дополняли гарнитур необычайной красоты. «Дорогая штучка» — читалось в восхищенных мужских и завистливых женских взглядах, как под гипнозом устремленных на явно привыкшую к подобному вниманию, а потому раскованно покойную, рыжеволосую особь.

Кристиан наконец-то промокнул лоб и попытался переключить внимание жены на другой объект. Развернув голову назад, подальше от искушающего взгляд видения, Кристиан увидел продвигающуюся по проходу свою недавнюю пациентку — знаменитую французскую приму-балерину Женевьеву Превер, которую несколько месяцев назад оперировал в Мюнхенской клинике по поводу гнойного аппендицита.

— Тина, погляди, это же Женевьева.

Кристиан привстал с места и помахал рукой, привлекая внимание балерины. Но та, казалось, не видела ничего вокруг. Своей легкой стремительной походкой она подлетела к рыжеволосой женщине и, разъединив ее со стоящим рядом собеседником, о чем-то заговорила, темпераментно жестикулируя и взволнованно глядя той в лицо.

— Да, это Женевьева, теперь вижу, — иронично прозвучал голос Тины. — Она, по-моему, так же возбуждена, как и некоторые другие…

Кристиан благоразумно оставил эту реплику без ответа, лишь искоса взглянув в лицо жены, покрывшееся красными пятнами. Угораздило же увидеть эту немыслимую женщину в ее присутствии! Кристиан подавил тяжкий вздох. Он знал, чем закончится сегодняшний вечер. Сейчас Тина замкнется, уйдет в себя, с хорошо наигранным интересом прослушает оперу, позволит даже подать ей пальто в гардеробе и будет приветливо кивать знакомым. В машине она начнет задыхаться, шарить в сумочке в поисках таблеток и настаивать взвинченным тоном, чтобы ее высадили — она пойдет пешком. В гостинице она разразится истерическим плачем со злобными выкриками, которые будут становиться все бессвязней… И Кристиан, насильно запеленав ее в простыню, сделает ей укол. Еще какое-то время она будет конвульсивно метаться под его руками, но потом затихнет и провалится в тяжелый продолжительный сон…