Картина, олицетворяющая крепкое здоровье и счастье.

Портрет женщины, у которой было это все и многое еще сверх того.

Это было последнее лето, когда мы по-настоящему были вместе, последнее лето, когда на ее лице играл мягкий румянец, когда у нее хватало энергии водить меня на прогулки по берегу моря в нашем хэмптонском поместье – она притворялась, будто верила мне, когда я заявлял, будто ненавижу эти прогулки.

Я совсем не ненавидел их.

Я радовался времени, проведенному с матерью.

Гвинет Уэллс была святой. Она воплощала в себе все самое доброе и правильное в этом мире, и мне повезло, что она была моей матерью, – пусть даже мое везение продлилось чуть дольше десяти лет.

Я все еще помню ее знаменитые приморские пикники, на которые приходили все наши соседи. Помню, как она напевала себе под нос, когда мыла посуду. То, как она убирала волосы у меня со лба и целовала меня в нос, когда думала, что я сплю.

Не проходит ни дня, чтобы я не думал о ней. Я готов отдать что угодно, лишь бы снова услышать ее заразительный грудной смех, услышать, как она напевает одну из этих привязчивых мелодий, которые навсегда застряли у меня в голове. Еще хоть раз ощутить сияющее тепло, исходящее от нее, – она была больше, чем сама жизнь.

Моя мать не только дала мне жизнь – она вдыхала жизнь во все, что окружало ее. Она могла осветить самый тусклый день, найти серебристую изнанку у самой темной грозовой тучи.

А потом она заболела.

Какой-то врожденный порок сердца, о котором она не знала, пока в один теплый воскресный вечер не рухнула в обморок в своем любимом саду среди чайных роз.

Едва ей поставили диагноз, как отец, не теряя ни секунды, позвонил своему лучшему другу, Рою Самуэльсону, который владел компанией медицинского оборудования, специализировавшейся на сердечно-сосудистых заболеваниях.

В течение месяца, пока моя мать то приходила в себя, то снова теряла сознание, постепенно слабея, мой отец подписал документ, позволявший врачам имплантировать ей экспериментальное устройство, разработанное компанией Роя. Оно все еще было на стадии исследований и не получило пока допуск Министерства здравоохранения. До этого оно всего два раза успешно сработало и три раза не помогло пациентам.

Пока я жив, я никогда не забуду, как сидел у постели спящей матери, глядя на блестящие черные полуботинки отца и тускло-серые теннисные туфли врача за задернутой белой занавеской. Там шло обсуждение вариантов.

– Мы не должны использовать это устройство, – сказал врач. – Есть другие способы, дающие меньший риск…

Я до сих пор не знаю – то ли отец настолько верил Самуэльсону… то ли хотел убрать мою мать, чтобы унаследовать богатства ее семьи и вести жизнь, свободную от семейных уз, одновременно создавая свою технологическую империю.

Он женился повторно (на медсестре из хосписа) менее чем через шесть месяцев после похорон моей матери, так что я могу лишь строить догадки.

Проведя пальцем по гладким краям рамки, я смаргиваю ощущение жжения в глазах и ставлю фотографию обратно на каминную полку.

Сегодня отец смотрел мне в глаза и вынуждал меня принять невыносимое решение – решение, которое станет нарушением всех обещаний, которые я давал своей матери у ее смертного ложа.

Если бы я склонен был беседовать с неодушевленными предметами, то сейчас я просил бы прощения у этой фотографии и у памяти моей доброй матери.

Я не могу позволить, чтобы Самуэльсон купил «Уэллс-Тех».

Не могу.

Я уверен, мать поняла бы это. Но от этого мне ничуть не легче.

Дойдя до барной тележки, стоящей у стены, я наливаю себе на два пальца виски, не обращая внимания на каплю, упавшую на стеклянную поверхность столика.

Я никогда не был неряхой, но я оставляю эту каплю высыхать на стекле в знак своего безмолвного бунта.

Мне едва исполнилось тринадцать лет, и я все еще пытался на свой манер справиться с потерей матери – и именно тогда я начал влипать в неприятности. Началось все с того, что я угнал любимый винтажный «Корветт» отца для небольшой развлекательной поездки вокруг поместья; потом я стал воровать водку из отцовского бара и удирать из дома по ночам. Закончилось все тем, что отец закатал меня в закрытую военную школу-интернат.

Я всего лишь желал его внимания.

Но вместо этого он дал мне совершенно обратное.

Бриджфортская академия была дорогостоящей тюрьмой, обнесенной кирпичными стенами с железными воротами, с регулярными телесными наказаниями для тех, кто не желал подчиняться всем этим строгим ограничениям.

Мы даже в сортир не могли сходить, не испросив сначала разрешения.

Оставил постель незаправленной перед тем, как пойти на занятия? Неделю моешь туалеты.

Слегка помятая форма? Три дня ареста.

Любой балл, кроме высшего, на контрольной? Две недели запрета на телефонные разговоры.

Последнее меня, впрочем, не расстраивало. Я никогда не звонил отцу. Он никогда не звонил мне.

Я делаю глоток виски, сунув свободную руку в карман джинсов, и останавливаюсь у окна, выходящего на улицу, на которой стоит дом, где расположена моя квартира.

Отсюда не открывается вид на Центральный парк – наоборот, я вижу индийский ресторан, химчистку и крытую стоянку.

Однако я не променял бы этот вид ни на что другое.

Моя квартира уютна, но скромна, она оплачена теми деньгами, которые я заработал сам. Я неизменно отказывался взять хоть один цент из огромного трастового фонда, который мой отец учредил несколько лет назад, пытаясь купить мои чувства.

Я даже не могу сказать, сколько сейчас в этом фонде денег.

Не знаю и знать не хочу.

Я предпочитаю свободу, а не показное богатство. И свои деньги предпочитаю тратить на впечатления, а не на вещи.

Я смотрю на дешевый стеклянный стакан с недопитым виски, выливаю напиток в раковину и ставлю стакан к остальной посуде, которую собираюсь помыть, когда у меня будет настроение.

По какой-то необъяснимой причине я больше не хочу оставаться наедине со своими мыслями. Тишина здесь слишком громкая. Комната слишком тесная.

Посмотрев на часы, я прикидываю, что к тому времени, как я доберусь до «Лоури», будет уже пять часов вечера, и я, наверное, еще смогу найти свободное местечко возле барной стойки, прежде чем их все займет местный офисный планктон, работающий с девяти до пяти.

Я ходил в «Лоури» задолго до того, как его показали в каком-то реалити-шоу по телевизору, задолго до того, как он стал «крутым местечком».

Я иду умываться, попутно заказывая такси через приложение. Окинув себя взглядом в зеркале в полный рост, я замечаю на подоле своей водолазки бурое пятно. Спустя секунду я понимаю, что оно, вероятно, появилось в результате столкновения с той девушкой, несшей кофе, в офисе моего отца.