Ергуш побежал — как на крыльях полетел — под гору. Когда уходил из дому, мама чистила картошку. Может, на обед будут картофельные галушки с тертой брынзой…

СОЛОВЕЙ И ЖАБА

За сараем и козьим закутком, на склоне горы, росли частые деревья. Высокая черешня вытянулась выше всех, хотела понравиться солнцу. Крупные, сочные плоды ее рдели стыдливо. Прилетали черные дрозды, обклевывали их, улетали. Ергуш влез на черешню, закачался на самой верхушке. Потихоньку стал обирать самые красные ягоды. И маме отнес. Мама есть отказалась. Давно-давно, рассказала она, когда Ергуша еще не было на свете, умер у них ребеночек. Теперь он на небе. Если мама будет есть плоды, не дождавшись дня святого Иоанна, то ребеночек ее на небе целый год их не получит. Мама отдала черешни Рудко и Анне.

Ергуш пожалел маму — черешни были такие сладкие! Жалел он и умершего ребеночка. Живет, бедняжка, на небе, где такие странные порядки… Ергуш сидел на галерейке, смотрел.

Смеркалось. Вылетел майский жук, гневно жужжа, зигзагами закружил над двором. Вот перед ним забелела стена дома, жук задумал пробить ее головой. А стена оказалась твердой, — жук стукнулся, шлепнулся, упал на галерейку. Оглушенный, полежал на спине. Потом засучил ножками, перевернулся и сердито пополз вдоль стены. Мягкие прозрачные крылышки торчали у него из-под желтых надкрылий. Вот он остановился, пошевелил усами. Крылья задрожали — и жук взлетел. Метнулся выше дерева, в ту сторону, где еще алело закатное небо.

Потом майские жуки угомонились, прилетели летучие мыши, размахивали черными парусами-крыльями, будто плавали в воздухе, пищали: «Цин, цин, цин…» Небо темнело; в траве стрекотали кузнечики.

В канавке, где текла «теплица», завели свою песню болотные лягушки: «А как-наша-Каро-лина — что иска-ла, то наш-ла, у-у-у!» — хором заливались они. В саду, в густой траве, звенела лягушка-древесница: «Па-па, па-па, па!» Кликала древесница подружку свою, а та не отзывалась.

А далеко где-то, у Прегибины, в дубовой роще, скрипела жаба. Низким, громким голосом. Может быть, играла на басах. А может быть, каталась на двери старого сарая. Или — так тоже может быть — ходила по траве, скрипела пересушенными сапогами…

Таинствен весенний вечер, еще таинственнее ночь. Закуталась в черное, тихо сидит, не шелохнется. Вдруг из-за Волярки выкатилась большая луна. Круглая-круглая, полная. Все, что отрезали от нее, снова наросло, зажило. Раскалена луна, как плита над огнем. Розовый смех ее светится сквозь деревья.

Ергуш идет спать. В передней горнице, на полу, в лунном свете, пляшут тени листьев. «Ти-дири, ти-дири», — начинает ночную песню соловей. Отыскивает мотив, пробует. Наверное, получится одна из самых прекрасных песен. Сидит соловей на Гати, на высокой ольхе, рокочет, пересыпает серебро и золото, камушки и мелкие монетки, все чаще, все чаще… Ергуш бросается в перины и слушает соловья через растворенное окно.

Соловью из дубовой рощи отвечает жаба. Перебивает песню, поддакивает толстым голосом. Может быть, она простудилась, осипла совсем.

Ергуш опускает голову, засыпает. Подушка, наверное, у него волшебная. Стоит только закрыть глаза — и сейчас же разливается под закрытыми веками свет, теплый такой, зеленовато-розовый. Видится Гать, высокие ольхи, на одной из них заливается соловей. Желтая жаба, та, что так скрипит, уселась под ольхой, смотрит на соловья, хриплым голосом жалуется: «Простыла я, кашляю вот, хриплю…» А там, через дубовую рощу, вьется тропа — хаживают по ней разбойники…

Соловей смеется, щелкает, пересыпает золото и серебро. Меж стволов дубовой рощи, на самой груди Прегибины, мелькают, мелькают белые кабаницы разбойников…

ЛАКОМКИ

В глубине сада, со стороны Вырубок, густо разрослись кусты волчьего лыка. В углу забора они образовали зеленый шалаш: войдешь — и не видно тебя!

Ергуш вырвал траву под навесом из волчьего лыка. Разровнял землю, убрал свой шалаш. В домике была прохлада, солнце почти не проникало сюда. Воробьи копошились в волчьем лыке, ссорились, дрались беспощадно. Ергуша они не замечали. Он лежал неподвижно, только смеялся про себя. Здесь можно вблизи наблюдать птичий народец, слушать их ссоры, чириканье…

А захочет Ергуш — можно влезть на черешню, сорвать самые сладкие ягоды, дроздов отогнать.

Полежал еще Ергуш и отправился к черешне. Черешня шуршала ветвями, косточки с нее так и сыпались. «Много дроздов слетелось», — подумал Ергуш. Обхватил ствол руками, уперся босыми ногами, стал руками перехватывать, ногами перебирать — карабкался, как обезьяна. Дерево закачалось.

— Уронишь меня! — закричал сверху Рудко. — Дерево сломается, не выдержит!

Ергуш удивился и подосадовал. Ишь, и этот постреленок уже лазит на черешню! Объест все незрелые черешни. Пузо у него большое, много вмещает…

— И пусть ломается, — ответил он. — Мне-то что?

Рудко, еще не опытный в лазании по деревьям, спустился на нижние ветки; руки-ноги у него дрожали.

— Мамке скажу! — плаксиво бубнил он.

— И говори, коли охота, — обрезал Ергуш. — Рвешь зеленые ягоды, ветки ломаешь…

Рудко обхватил ногами ствол дерева и стал спускаться ползком, как медвежонок, бормоча себе под нос:

— Жадина, все один сожрать хочет!

Ергуш подумал и сказал:

— Давай уговоримся. Ни ты, ни я не полезем, пока черешни не созреют.

Рудко сполз на землю, уселся под деревом и заворчал:

— Я-то не полезу, да ты полезешь. Знаю я тебя!

— Если ты не полезешь, то и я не полезу! — убедительно возразил Ергуш.

Рудко, довольный, ушел на кухню; Ергуш вернулся в свой зеленый шалаш. Опять лег.

Сад пел, звенел птичьими голосами. Чирикали воробьи, щебетали ласточки. Зяблики звенели, пеночки повторяли свой вечный вопрос: «Где ты, где ты?» Колокольцами рассыпались коноплянки, щеглы славили солнце…

Так пел весь сад — негромко, неумолчно. Навевал дремоту… Что бы еще такое сделать? Ергуш перевернулся навзничь, стал смотреть сквозь листву на чистое голубое небо. Черешни, черешни… Румяные, сочные ягоды так и манили…

«Слазить, что ли, потихоньку? — решил он. — Рудко не увидит».

Пошел. Косточки сыпались, листья шелестели.

— У, воробьи, ненасытные глотки, все поклюют… — пробормотал себе под нос Ергуш и полез на черешню — легко, как мартышка.

— Чего тебе, мамке скажу! — раздался наверху плач.

Ергуш удивился. Постреленок-то опять на дереве! Слово не держит, обманывать научился, притвора!

— Ну погоди, паршивец! — сказал он. — Сейчас раскачаю дерево, пусть валится с тобой вместе! Я тебя отучу обманывать!

Он залез на самую макушку, стал раскачиваться, как птица на ветке. Рудко торопливо сползал вниз, в страхе шмыгал носом и сопел. Побежал на кухню жаловаться маме, что Ергуш не позволяет ему есть черешни. Он ревел в три ручья.

— Не плачь, — сказала мама. — Я его отругаю.

Славно сидеть на черешне! Легкий ветерок дует, ерошит