привычку, стали церемонией, которой оба тихонько упивались, как и осознанием своего странного сообщничества. Чикита не следовала выверенным движениям: она просто закрывала глаза, видела разноцветные завитки — тончайший след, оставляемый отзвучавшими нотами, — и позволяла ногам, туловищу, голове и рукам двигаться свободно, выводя в пространстве очертания мелодии, приливы и отливы аккордов.

Однажды, к замешательству пианиста, Чикита привела с собой Рустику. Заметив, что они не одни и кто-то третий сейчас станет свидетелем наготы кузины, Мундо не смог сдержать дрожи в пальцах и хотел было встать и спастись бегством. Но Чикита резко скомандовала: «Играй, играй, ничего страшного!» — и ее слов достало, чтобы вернуть волшебство. Рустика превратилась в неотъемлемую часть церемонии, и Мундо, несмотря на первоначальное замешательство, вынужден был признать, что ее немое присутствие придает странное напряжение их сеансам. Негритяночка неподвижно и прямо сидела в углу, не меняя серьезного и изумленного выражения, и с упреком переводила взгляд с пианиста на голую танцовщицу. Мундо с Чикитой не удосужились узнать, нравится ли ей бывать с ними в такие минуты, или она мучается. В конце концов, кого интересует, что думает рабыня?

Одним вечером донья Лола внезапно вошла в гостиную и застала танцующую Чикиту. К счастью, та еще не успела обнажиться — в противном случае гнев бабки испепелил бы обоих. А так она, напротив, пришла в восторг и сочла, что экзерсисы внуков следует как можно скорее представить на суд публики. На следующем же званом ужине прежнее слияние душ или невинное заигрывание с запретным плодом перешло в разряд демонстрации талантов, и Чиките с Мундо пришлось преодолевать скромность и повторять номер на множестве вечеров, чтобы позабавить родственников и гостей.

Донье Лоле пришло в голову дополнить музыку и танцы чтением стихов — это было новое веяние. Поначалу она сама отбирала стихотворения и разучивала их с внучкой. Но, как правило, они оставляли Чикиту равнодушными, и она сама начала искать те, что приходились бы ей по нраву. Одно стихотворение, обнаруженное в отцовской библиотеке, приводило ее в особый трепет. Это было «Бегство горлицы» Хосе Хасинто Миланеса, уроженца Матансаса. Прочтя пару раз, она запомнила его наизусть и была готова декламировать:

Горлица, горлица! Разве негоже

было делить со мной пищу и ложе,

Разве неволил? В чем же беда?

О, красноножка-беглянка, почто же

ласке не внемлешь, бежишь без следа?

После первого и единственного чтения на публике воцарилось тяжелое долгое молчание. К изумлению Чикиты, бабушка побледнела, поднялась с кресла, пошатнулась и с безутешным выражением лица спешно покинула комнату, не простившись. Доктор Картайя с супругой, стремясь найти выход из impasse[5], зааплодировали, их примеру последовали другие гости, но тщетно. По неясной для чтицы причине вечер прервался, а юных артистов отослали спать.

— Я что, где-то ошиблась? — допытывалась Чикита, озабоченная поведением доньи Лолы, у матери, когда та зашла поцеловать ее на ночь.

Нет, успокоила ее Сирения, она все прочла верно. Донья Лола так внезапно удалилась, потому что ее одолел сон. Чикиту это объяснение не убедило, но она самостоятельно решила убрать «Бегство горлицы» из репертуара от греха подальше.

Выступления, поначалу тяготившие девочку, мало-помалу стали приносить ей удовольствие, в котором она не решалась себе признаться. Она делала вид, будто танцы и чтение стихов перед изысканным обществом — сплошная морока, но в действительности аплодисменты и поздравления не только льстили ей, но и даровали душевный покой. Малый рост никак не препятствовал тщеславию. А вот Мундо так и не привык к вынужденным концертам, играл через силу, конфузился и сбивался. Как же он страдал! В особенности когда в конце они с Чикитой должны были взяться за руки и, по указанию доньи Лолы, склониться в реверансе.

После одного из выступлений, во время которого гости ни на минуту не прекращали шушукаться, Чикита узнала, какие смешанные чувства испытывает кузен к бабке. Отработав положенный поклон, пунцовый до ушей Мундо вылетел из гостиной, как ветер, уткнулся лицом в занавеску и срывающимся голосом воскликнул:

— Хоть бы она умерла, Господи, хоть бы умерла! Ничего больше не прошу, пусть только умрет!

Чикиту поразила столь страстная ненависть, и она обрадовалась, что, кроме нее, свидетелей у этой сцены не оказалось.

Через три дня бабушка скончалась. Родные пережили неописуемое потрясение, ведь никто не припоминал, чтобы донья Лола хоть раз в жизни простужалась, маялась зубной болью или даже простым несварением. Игнасио заключил, что во сне у нее перестало биться сердце.

Двери дома покойной распахнулись, и половина Матансаса прибыла на бдение. Спальню превратили в погребальный покой: задрапировали стены в темное, внесли охапки лилий, вокруг гроба расставили канделябры. Детей выстроили парами, чтобы по очереди подходили прощаться с бабушкой.

Чиките в пару достался Мундо, которого била дрожь. Они остановились перед гробом и молча воззрились на труп. Донья Лола, казалось, не умерла, а глубоко уснула, и Чикита удивилась, как матери и теткам удалось втиснуть ее ступни с выступающими косточками в такие узкие туфли. На миг она испугалась, что все это розыгрыш, уловка старухи, желающей узнать, кто из внуков станет по ней плакать, а кто нет, и на всякий случай послюнила себе веки.

— Это я ее убил, — прошептал Мундо. — Господь услышал меня тем вечером и унес ее.

— Не валяй дурака, — прошипела Чикита. — Думаешь, Бог — твой раб? Он убивает людей, когда ему заблагорассудится, а не когда какой-то кретин попросит.

После похорон Сирения велела перевезти все вещи Сехисмундо к ним в дом и объявила, что отныне они с Игнасио будут его воспитывать. Потом собрала пятерых своих детей и строго наказала любить кузена, потому что бедняжка имел несчастье осиротеть дважды — утратил мать и бабку.

Румальдо, Кресенсиано и Хувеналь приняли двоюродного брата вежливо, но холодно. Мундо никогда не играл с мальчишками, и их это отталкивало. Манон была еще слишком мала и не понимала, что происходит. Что касается Чикиты, то она дождалась, когда кузен окажется один за фортепиано, подкралась на цыпочках и выпалила:

— Не вздумай молиться, чтобы в нашем доме кто-то умер. А не то всем расскажу, что бабушку убил ты, и тебя на всю жизнь посадят в тюрьму без всякого пианино.

Мундо серьезно кивнул, не переставая играть, и, когда Чикита велела поклясться самым дорогим, что у него есть, воскликнул: «Клянусь Шопеном!» Только тогда Чикита улыбнулась, закрыла глаза, закружилась и поплыла в такт музыке, отдалась на волю ее ласк и начала медленно сбрасывать одежду.

Раз