Мама не скоро с работы вернется, а Святик приедет домой завтра. Я судорожно сглатываю и сильнее влипаю в стену, до хруста позвонков, случайно срываю с вешалки одежду.

Зачем я вернулась так рано? Нужно было на улице остаться, пусть бы замерзла, но избежала бы гнева отца.

– Ничего не хочешь сказать? – растягивая слова, он ступает ближе. Делает глоток пива, отставляет бутылку на полку, хрустит кулаком.

– Папа, я пересдам, – лепечу, когда его рука тянется за ремнем. Не спеша расстегивает пряжку и с неприятным «вжык» выдергивает кожаного змея из пояса. – Пап, пожалуйста. Я все сделаю. Не надо.

– Что ты сделаешь? – он сверкает темными, как ночь, глазами, шваркает по ладони ремешком и снова впивается в меня взглядом. – Не родишься? Не будешь жрать мой хавчик? Что сделаешь?

– Почему ты меня так не любишь? – я всхлипываю, и когда он замахивается, прикрываю лицо локтями. Рюкзак падает под ноги. Горячая лента боли оборачивает кисти и обжигает плечо. Я вою, но, сцепив зубы, глотаю крик.

– Не смей орать, – шипит отец, вдавливая меня в пол хлесткими ударами. – Скажешь матери, я тебя, сука, убью, – тянет меня за плечо, бросает в спальню. Пытаюсь отползти, но сильные удары приминают меня к полу. Боль пронзает все тело, и я еле дышу. – Никто не узнает, где ты делась. Будешь гнить в подвале и умолять избавить от страданий. Я ей все, а она два плюс два не может решить! Тупая курица!

Я с трудом проворачиваюсь вокруг себя и, отталкивая широкий ремень, бесполезно прячусь за кроватью. Отец встает рядом и, наклонившись, обдает лицо перегаром.

– Папа, пожалуйста. Я буду хорошо учиться. Прошу тебя. Не… б-бей, – прикрываюсь окровавленными руками, но знаю, что нет смысла. Если он завелся, никто его не остановит. Разве что моя смерть.

В прошлый раз, когда отец перестарался, я всем сказала, что упала в школе с турника. Папа бил очень метко, ничего не ломал, но оставлял глубокие шрамы. Спину, которой я разворачивалась, чтобы он не попадал по лицу, никогда и никому не показывала. Это было уродливо и жутко.

– Не бей?! Не б-е-ей?! – орет он, как бешеный. – Да если бы я мог, я бы тебя задавил этим ремнем, – он сплевывает в сторону. – И мать твою тоже, пусть скажет спасибо, что залетела.

В голове проносятся вязкие мысли. Мама беременна. Работает на заводе, вот почему она такая серая и худая последнее время. Еле просыпалась утром, осунулась сильно.

– Я буду учиться лучше. Обещаю, – шепчу севшим голосом. – Папа, папочка, умоляю.

– Пора стать взрослой, – ухмыляется отец.

– Ч-чт-то?

– Ты все понимаешь, – он выдыхает в меня смрадом и, сжав подбородок, заставляет приподнять голову.  Я готовлюсь к еще одному удару и жмурюсь, а когда грубый палец скользит по губам, из последних сил выкрикиваю:

– Я же твоя дочь!

И он ржет. Так громко, что у меня мощно вздрагивает в груди, где-то под ложечкой, еда переворачивается в животе, и я рву – прямо отцу в руки.

А потом он меня бьет и что-то орет. Правда, я почти ничего не помню. Все тело горит, кожа рвется, во рту солоно и горько.  Я не могу кричать, не могу защищаться. Я считаю секунды до конца.

Когда он швыряет меня на постель, в комнате появляется кто-то еще. Из-под окровавленной пелены я не вижу того, кто осмелился меня спасти. А потом резко все стихает.

И моя жизнь обрывается.

Наши дни

Едем долго. Я успеваю задремать, но не успеваю понять, куда именно мы едем. Цепляюсь за возможность разоблачить всех, кто участвовал в этом маразме, а еще глубинно хочу изучить непокорную мышу, что всю дорогу смотрит на всё и на всех, но только не на меня. Жажду узнать ее слабости, изучить недостатки, чтобы позже на этом сыграть. Растоптать с наслаждением.

На выезде из района, машина притормаживает, и Егор покидает салон.

Гипермаркет, аптека, бутик одежды – горят вывески. Ему приспичило труханы прикупить? Или девица заказала себе новые, вместо тех, что я порвал?

Улыбнувшись мысли, что девушка сидит передо мной голенькая, я немного отклоняюсь влево и посмотрю на ее профиль. Все еще румяное личико. Все еще такое же прекрасное. Но это же мыша, которая влезла в мой дом! Ну почему она такая? Красивая. Цепляющая. Крышесносная.

Не заметив моего движения вперед, Агата устало откидывается на сидение, тихо выдыхает через приоткрытые губы и смыкает глаза. Взмах густых ресниц не остается незамеченным, а затем золотистые, будто наполненные солнечной пыльцой, глаза, внезапно ловят меня, и девушка говорит властным и безумно бархатистым голосом:

– Если ты еще раз ко мне притронешься, я тебя не просто выставлю на улицу, а сгною в тюрьме. Мне плевать, кем ты был, важно, кем остался. Ублюдком, как и твой дорогой папочка. Послала бы нахрен вас обоих, если бы могла!

Она метает молнии глазами, кривит чувственные губы и жестко продолжает:

– Не задавай вопросов. Ответы не получишь все равно. Я ни слова тебе не скажу, не потому что не хочу, а потому что не могу. Надеюсь, что ясно выразилась. Станешь раздражать меня по этому поводу, буду… – на миг задумывается, смотрит в окно перед собой, видит Егора, что вышел из аптеки, и добавляет, не оборачиваясь: – Буду тебя бить. Больно. Пока не заорешь «Хватит!». И ты будешь сам подставлять свой зад и непрекословно меня слушаться. Не согласен? – бархат в голосе превращается в сталь, а девушка так и смотрит куда-то вперед и следит за высокой фигурой Егора, что движется в нашу сторону. – Не устраивают условия? Проваливай.

Агата резко поворачивается ко мне и, полоснув ядом золотистых глаз так, что меня в жар бросает, совсем уж наглеет:

– У тебя три секунды, чтобы решить.

– Никто меня бить не посмеет, – говорю уверенно, а она тянется к двери со стороны водителя и, мелькнув перед глазами острым плечом, нажимает одну из кнопок управления. Дверь с моей стороны щелкает.

Агата не говорит ничего, но по взгляду ясно – не шутит. Прогоняет. Выставляет на улицу, и шанса вернуться больше не будет. Но позволять ей бить себя? Что за ересь?

– Ты же хочешь, чтобы я остался, кралечка переодетая.

Замечаю ее дрожь, ресницы прячут карамель глаз, а девушка зло произносит:

– По-шел вон!

– И отца моего не боишься? – бью последним аргументом, скрутив руки на груди и подавшись ближе. Нежный запах загорелой кожи щекочет нос и скручивает сладким ужом пах.

– Представь себе, – улыбается жутко, то ли печально, то ли с коварством. Быстро показывает Егору знак, чтобы он вернулся в машину. Охранник открывает дверь, и приказ блеклой мышки не заставляет себя ждать:

– Пан Пух хочет выйти, – сверкая зубами, она отмахивается от меня и выравнивается на своем месте. Сжимается вся, скручивает руки на груди и утыкается взглядом в окно с другой стороны. – Помоги, Егор. Они сами не могут.