Назвавшийся американцем походил сейчас на раззадоренного кота, который собрался немного поиграть с мышью, — несмотря на то что бандит целил ему в грудь стальным клинком, а для защиты в руках была только оглобля. Чёрные кудри молодца развевались на ветру, бакенбарды торчали дыбом, на губах играла жестокая улыбка, а глаза горели жутковатым весёлым огнём.

Игра и вправду вышла недолгой. Дворянин постоянно двигался — то отступал, то делал короткие тычки концом оглобли, пугая неуклюжего фехтовальщика. Наконец, он остановился; парировал один рубящий удар, другой; заставил бандита сделать выпад, отшагнул в сторону, махнул оглоблей с разворота — и тяжёлым ударом выбил у него шпагу. Мужик бухнулся на колени и заскулил:

— Не губи, барин… Христом-богом прошу…

Шпага вернулась к хозяину. Молодец обтёр клинок о рукав изорванного и перепачканного сюртука, придирчиво оглядел оружие и только после этого повернулся к князю с Гарнереном, которому помогал подняться Семён.

— Вы целы, господа? — спросил молодой человек. — Я смотрю, вам крепко перепало…

Оставленный им мужик зыркал по сторонам. Когда князь оглушил главаря, тот выронил нож. Носком сапога Сергей Лаврентьевич пнул оружие в сторону, от греха подальше. Но теперь нож попался на глаза разбойнику. Не поднимаясь с колен, он дополз до него, поднял…

…и резко вскочил, готовясь всадить клинок в спину молодому человеку.

— Gare! — крикнул француз.

Реакция была мгновенной. Не оборачиваясь, дворянин изогнулся и ткнул шпагой назад. Сражённый бандит, захрипев, плюхнулся лицом в грязь.

— Благодарю, мсье! — Молодой человек отсалютовал Гарнерену окровавленным клинком, — Видели, как я его, а?!

Николай Петрович Резанов желал развеять печаль-тоску.

Чем ближе был июнь с белыми ночами, тем больше другие домовладельцы экономили на свечах. Но в особняке Резанова на углу Литейного проспекта с Пантелеймоновской улицей последние полгода окна кабинета и спальни светились круглыми сутками.

Эти месяцы дались тяжело, к вечеру сил совсем не оставалось, но сон подолгу не шёл, и Николай Петрович сотнями считал глумливо ухмылявшихся овец. Когда всё же наступали сумерки сознания, мысли словно погружались неглубоко в густой багровый бульон, вязко ворочались там — и от малейшего шороха снова приходили в движение, принимаясь терзать изнурённый мозг.

Нынче ночью, чуть только хозяин особняка впадал в полузабытьё, взору его являлась огромная кладбищенская стела, и заунывный голос принимался читать эпитафию — золотые письмена по чёрному мрамору: «Правительствующего Сената обер-прокурора и кавалера Николая Петровича Резанова супруга Анна Григорьевна, урожденная Шелихова. Родилась 1780 года февраля 15 дня. Переселилась в вечное блаженство октября 18 дня 1802 года, оставя в неописанной горести мужа ея с малолетними детьми Петром одного года и трех месяцев и дочерью Ольгою двенадцати дней».

Николай Петрович садился на кровати, смахивал слёзы, перебирался на диван в кабинете и пил воду. Но стоило ему смежить веки и немного задремать, как печальное видение возвращалось, и тот же голос опять заводил своё: «Переселилась в вечное блаженство, оставя в неописанной горести мужа ея…»

Честолюбивые планы Николая Петровича, которые он так любовно и тщательно выстраивал, в прошлом октябре едва не рухнули. Огромные богатства сами текли в руки, а к ним вдобавок — слава, почёт, обещание государя пожаловать долгожданным титулом… Слишком уж хорошо всё складывалось, слишком гладко! И вот — гром среди ясного неба: умерла родами жена, оставив его с двумя малютками на руках.

— Восемь лет я вкушал с Анной всё счастье жизни, — сетовал Николай Петрович, — словно бы для того, чтобы её потеря отравила мне остаток дней!

Слякотной осенью тысяча восемьсот второго года в столице заговорили о том, что Резанов сильно сдал. Похоронив жену, Николай Петрович в самом деле крепко задумался: как быть дальше? Именно тогда сны его сделались рваными, но не только и не столько кладбищенские картины вплывали в эти сны.

Виделось кавалеру Мальтийского ордена и обер-прокурору Сената, как мчит он куда-то по долгу службы. Цель близка: вот-вот уже Николай Петрович окажется на месте. Стелется дорога под быстрые ноги рысаков, путается ветер в гривах; пролетают за окном пасторальные пейзажи, мягко покачивается удобная карета…

…и вдруг со всего маху налетает на придорожный валун. Экипаж — в щепы, рысаки обрывают постромки и, храпя, уносятся неведомо куда; седок же, мгновение тому назад возлежавший на мягких подушках в приятных размышлениях, оказывается на грязной обочине, один-одинёшенек, заливаясь кровью из разбитой головы.

То же видение посещало Резанова много лет назад, когда батюшка его попался на казнокрадстве. Николаю Петровичу стоило немалых сил устроить Петра Гавриловича председателем иркутского Совестного суда. Иркутск — это же столица всей Восточной Сибири! Вот и ехали просители к судье Резанову с бескрайних просторов — от Енисея и даже от самого Тихого океана. Принимать бы Петру Гавриловичу подношения, разбирать за мзду дела гражданские и жить безбедно — так ведь нет: одних взяток мало показалось, жадность одолела, позарился на государственный карман… Ох, и пришлось тогда обер-прокурору повертеться, чтобы вызволить отца! А сколько довелось услышать за спиною шуточек о бессовестном совестном судье, сколько намёков — яблочко, мол, от яблоньки недалеко падает…

Николай Петрович поднялся с дивана в кабинете, где застало его утро, добрёл до зеркала и без удовольствия оглядел себя. Красивый тридцативосьмилетний мужчина с неплохой фигурой — разве что грудь узковата. Он старательно следил, чтобы наметившееся брюшко не слишком выпирало. Однако видно, что полнеющему красавцу уже не двадцать лет и даже не тридцать, а можно сказать — все сорок: бессонные ночи и тяжкие думы наложили на лицо неприятный отпечаток. Под глазами набрякли мешки, кожа выглядела несвежей, волосы спутались…

К чёрту сегодня всё! Надо развеяться. Просто необходимо! Очень кстати обер-гофмаршал Нарышкин приглашал в свой загородный особняк — вот и славно, там всегда весело и необычно. Надо, надо прокатиться по Петергофской дороге, а у Нарышкина хорошенько душу отвести. Тем более недолго уже осталось Николаю Петровичу обретаться в столице: скоро он оставит Петербург, отправится в немыслимую даль — и кто знает, что ждёт в той дали и что будет потом?

К чёрту, к чёрту все дела! Продолжая разглядывать своё отражение, Резанов нащупал массивную золотую кисть, которой заканчивался витой шнур звонка, и резко дёрнул несколько раз. По дому тут же захлопала дверьми прислуга: все знали, что барин ждать не любит, а на расправу скор.

После утреннего туалета и неспешного завтрака Николаю Петровичу удалось пару часов вздремнуть. Удивительным образом после того, как он решил не ездить сегодня в должность, — дурные мысли вылетели из головы, на душе заметно полегчало, а сон пришёл глубокий, и видения не тревожили.

В середине дня посвежевший обер-прокурор долго принимал ванну и находился в благостном расположении духа, когда цирюльник занялся его бритьём и причёской, а дворецкий доложил о том, что прибыл Огонь-Догановский.