Подкрепляя окрики ударами шпагой плашмя, граф согнал ленивых возниц с насиженных мест и заставил сложить трупы разбойников на обочине. Одного возницу оставили стеречь их до приезда полиции, другой на телеге потащился вслед за экипажем в город.

Толстой привязал своего вороного к запяткам княжеской колымаги, под присмотр Семёна, а сам забрался на козлы. Кучер был крепко напуган соседом: мало того, что молодец расправился с несколькими разбойниками, так ещё всю дорогу то лупил его эфесом шпаги по спине, чтобы ехал быстрее, то недобро скалился и грозил обрезать уши. Сергей Лаврентьевич с улыбкой подумал, что граф Фёдор Толстой похож на графа Алексея Орлова в молодости — красавца, богатыря, забияку и весельчака. Разве только в размерах уступал Толстой легендарному сподвижнику императрицы Екатерины: Орлов был гигантом, Фёдор Иванович же рост имел не выдающийся.

Стараниями графа до Петербурга добрались в два счёта, почти наверстав время, потраченное в схватке. Князь настоял, чтобы поехали к нему: один из давних друзей отвёл Сергею Лаврентьевичу флигель в столичном особняке. Вызван был врач — осмотреть повреждённую руку князя; после гостям подали сытный обед.

— Мне жаль вашего платья, — сказал князь.

— Увы, загублено бесповоротно, — согласился Фёдор Иванович. — Ничего, карты меня любят. Нынче же буду играть и как-нибудь на новый сюртук напонтирую. А скоро пора форму офицерскую заказывать. Надену — и уж снимать не стану.

Действительно, Толстому днями предстоял выпуск из Морского кадетского корпуса. Он ещё не знал, как сложится его судьба, но и не утруждал себя предположениями. Известное дело: был гардемарином — произведут в мичманы, и пошла служба!

— Мечтаете о ратных подвигах? — поинтересовался старый генерал. — Впрочем, что за глупости я спрашиваю… Конечно, мечтаете! Да и кто не мечтал в вашем возрасте? Небось, сочинением де Сандра зачитываетесь?

О, да! Куртиль де Сандра был с детства любимым автором графа: настольная книга Фёдора Ивановича носила длинное интригующее название «Воспоминания господина д’Артаньяна, капитан-лейтенанта первой роты королевских мушкетёров, содержащие множество частных и секретных вещей, которые произошли в правление Людовика Великого».

Гувернёр диву давался, как быстро Фёдор схватывает французский язык. А мальчик просто читал и перечитывал рассказы о приключениях неистового гасконца. Сидя в костромской деревне, в родительском имении, он уносился мечтами в прекрасную Францию и сто раз повторял подвиги д’Артаньяна: героически сражался под Аррасом, выполнял тайные поручения могущественного кардинала Мазарини, участвовал в заговорах, арестовывал суперинтенданта Фуке…

— Я видел вас в бою и, признаться, восхищён, — говорил князь Львов, потягивая подогретый портвейн. — Поверьте, старый суворовский генерал что-то в этом смыслит. Хотелось бы помочь вам, граф, как можно скорее занять в обществе и на службе достойное место.

— Благодарю, князь, — отвечал Толстой и снова чувствовал себя д’Артаньяном. — По моему разумению, нет лучших покровителей, чем пистолет и сабля. Таких стрелков, как я — ещё поискать! Вот недавно был случай…

Сергей Лаврентьевич улыбался, слушая хвастливый рассказ подвыпившего графа. Ему продолжал нравиться этот двадцатилетний здоровяк, выросший в сельской глуши где-то под Кологривом и лишь немного отесавшийся в столице.

— У меня заведено строго, — продолжал захмелевший Фёдор Иванович, — если что понадобилось — подай всё или ничего! Силой возьму, саблей вырублю!

— И что же, — спросил князь, — вы уже всю жизнь свою решили?

— Конечно! — не задумываясь, ответил граф. — Чего проще? Судьба — индейка, жизнь — копейка. В ней главное — честь, а всё остальное — пыль и мишура. Разве не так?

Ах, молодость, молодость! За долгие годы генерал насмотрелся на мальчишек из хороших фамилий, которые с улыбкой шли под пули, не кланялись вражеским ядрам, с одною саблей в руке готовы были вызвать на битву хоть самого чёрта, хоть целый мир… Сколько провинциальных русских дворян с такими же пушистыми юношескими бакенбардами полегло на полях европейских сражений — попробуй сосчитай! Падали замертво — и смотрели в небо стекленеющими глазами, которые и на земле-то немного успели повидать…

— Так всё же почему вы назвались американцем? — вспомнил Сергей Лаврентьевич.

— Долго рассказывать, — чуть помолчав, ответил Толстой.

Побеседовав и выпив ещё, они расстались друзьями. Дворовые, как смогли, вычистили и подлатали сюртук Фёдора Ивановича. Молодой человек отправился восвояси в карете Сергея Лаврентьевича, условившись о скорой встрече с князем.

Огонь-Догановский пытался загладить свою вину.

С тех пор когда Резанов пригрел его по выходе из тюрьмы, прошло всего полтора года. Мрачные воспоминания были ещё слишком свежи. И теперь, пока над разгневанным обер-прокурором трудился цирюльник, заканчивая бритьё и охорашивая причёску; пока Николая Петровича одевали, пока закладывали карету — Василий Семёнович использовал всё своё красноречие и щебетал, не умолкая.

Обер-гофмаршал Нарышкин, в дом которого собирался Резанов, держал у себя цыганский табор. Забава для Петербурга необычная: в белокаменной Москве смуглые кочевники были в моде, но на берегах Невы их по старинке звали египтянами и не привечали. Зато шляхтич о цыганах знал немало ещё по родной Польше.

Стараясь развлечь хозяина, Огонь-Догановский очень живо рассказал про тяфи — это когда несколько цыганских семей сообща раскармливают поросёнка в здоровенного борова, а потом режут и собираются на праздничное веселье. Забавный обычай интереса не вызвал: к этнографии Николай Петрович оказался холоден.

Поляк удвоил усилия. Вспомнил о том, как лет тридцать назад польский князь Станислав Радзивилл придумал титул цыганского короля и утвердил в этом звании хитрого то ли поляка, то ли цыгана по имени Ян Марцинкевич. Князь-то желал получить сборщика налогов с цыган, а Марцинкевич решил, что он и вправду король. Стал носить за поясом кнут наподобие дворянской сабли, завёл огромные золотые карманные часы с перезвоном… Но главное — устроил себе настоящий королевский выезд. Сам отправлялся верхом, следом в карете везли его жену-королеву, а впереди пылили брички с певцами, и барабанщик лупил бляхой ремня по медным котелкам, чтобы все кругом знали: цыганский король едет!

Василий Семёнович так потешно представлял в лицах всех участников процессии, что губы Резанова тронула невольная улыбка. Заметив это, Поляк тут же перескочил на следующего цыганского короля.

Якуб Знамеровский уж точно никаким цыганом не был — этот чистокровный поляк давно вёл торговлю лошадьми и знал цыганский язык. Хитрый, как чёрт! Сам предложил себя в сборщики налогов королю Станиславу Августу. А чтобы его признали, для начала уговорился с крупным табором за немалые ловэ — так цыгане деньги называют, и остальные подчинились.

При дворе Знамеровский понравился: красавец, буйная смоляная шевелюра, усищи чёрные по плечам лежат… Получил он ещё одну привилегию — цыганские споры судить. Суд оказался простым: кто больше заплатит, тот и прав. Разжирел Знамеровский, обнаглел, неделями безвылазно пил и обжирался в имении своём.