иной, как Диавол, «самолично увел индейцев в Америку, чтобы держать их подальше от звуков серебряных труб архангелов и таким образом воспрепятствовать спасению их душ».

II

Оставленная хижина. Долгие будни на острове. Папские корсары. "Тиара" появляется вновь. Корабль-призрак. В утлом челне.

Неширокая песчаная коса уходила в океан ярдов на сто. К северо-западу тянулась гряда небольших безлесных островков. Морское пространство, заключенное между ними и сушей, было относительно спокойно даже в штормовую погоду. Зато к югу, там, где поднимающийся к дремучему лесу берег постепенно переходил в изломанную цепь скалистых фиордов, все было совершенно иначе. Нескончаемый гул исходил от разбивающихся о камни черных пенистых волн. Тревожно и предостерегающе гудели зловещие буруны. Вдоль береговой полосы протянулся на добрую четверть мили страшный подводный риф. Названная часть побережья представляла собой настоящее кладбище погибших кораблей. На переднем плане обращал на себя внимание остов большого трехмачтового судна, давно уже, судя по всему, обретшего здесь свою последнюю, сухопутную стоянку. Корпус корабля со всех сторон был облеплен водорослями и мхами. На палубе произрастала трава, а также мелкий тальник. Пошарив, думается, вполне можно было бы отыскать среди этой растительности и птичьи гнезда.

Говорят, никто и никогда не видел целиком гигантского кальмара из породы архивялых, обитающего на невероятных глубинах в четыре тысячи футов и лишь изредка всплывающего к поверхности Великого океана. Так что человек в лохмотьях, медленно бредущий вдоль берега крохотного островка, расположенного в нескольких милях юго-восточнее устья реки Медной, был, по всей вероятности, первым, кому предоставилась такая невероятная возможность. Однако лицезрение океанского исполина, казалось, ничуть не взволновало его. Одно лишь отметил он, проходя мимо пятидесятифутового монстра,— то, что присоски последнего, расположенные на концах змеевидных щупальцев, размером были аккурат с медный таз, в котором валаамские монахи имели обыкновение летом и по осени варить себе медовые варенья, набирая окрест своего жилья малину и княжицу, чернику и голубику, а также иные съедобные ягоды. Без внимания оставил он и выброшенную на берег тушу громадного кита с распоротым брюхом, равно как акул, скатов и прочую живность, вывалившуюся из рваной раны исполинского левиафана. Единственным предметом, сразу же приковавшим его взгляд, являлось совсем бесприметное, казалось бы, существо без каких бы то ни было признаков жизни. Существо это, по всему судя, еще совсем недавно состояло в компании кита и монстра с присосками. Как могло оно очутиться на расстоянии двух-трех десятков аршин от бывших своих соседей, к которым, кстати сказать, уже давно начали проявлять настойчивый интерес чайки и альбатросы, оставалось загадкой.

— И-ех! — со вздохом пробормотал пилигрим.— Дух ты, прости, мя, Господи, или человече?..— молвил он, принимаясь освобождать свою находку от опутывающих ее водорослей и ракушек.— Малец-та никак живой? — Тут он осекся... перекрестился... и, подняв едва теплившуюся жизнь на руки, побрел в сторону леса.

В это время от скальных хитросплетений раздался пронзительный свист, а затем глухое утробное мяуканье, перемежающееся с торжествующим кличем: «Хгоу! Хгоу! Ру-ру-ру!..» Островитянин приостановился, сызнова перекрестясь, на этот раз уже мысленно — руки заняты. Если верить эскимосам, кричать так может только дух-оборотень Тугныгак...

Когда на другой день чудом спасшийся после крушения «Преподобного Нила Столобенского» Епимах (а именно им и являлся наш островитянин) возвер-нулся на место происшествия, дабы раздобыть немного драгоценной амбры и спермацета, от кита остался один лишь голый костяк. Сухопутные и морские хищники устроили себе славный брашенный стол, и океанские волны уже примеривались к оставшейся на их долю добыче...

Много дней и ночей провел в беспамятстве Римма... Первое, что узрел очнувшийся послушник, была покрытая изморозью всклоченная борода иеромонаха, просунувшаяся меж двух лафтаков, служивших пологом и отгораживающих его закуток от остального помещения, невесть кем и когда сооруженного на этом острове. Затем показался и сам Епимах. От него пахло морем и водорослями. В руке держал он плошку с горящим жиром.

— Ну как, служивый, опамятовался? Чать таперича ровно на Сионе? Епимах отдернул сивучью опону.

— Не буде лиховать? Аль язык проглотил, горемычный? А ить сколь днев зело витийствовал да отца Назарья, игумна валаамского, поминал.

В прищуре глаз иеромонаха угадывались веселые искорки.

— Везучи мы с тобою, Римма-отрок, ох как везучи...— промолвил он погодя немного.

В избе было тепло. Приятно пахло лесом, смолистой хвоей и какими-то неведомыми Римме травами. Пол был устлан свежесрубленными лапами ельника. Возле ленивки лежали плетенные впереборку короба лесных ягод, грибов и диких кореньев. (Трудно припомнить хотя бы один из проведенных на острове дней, когда не посылали иноки наши устные либо мысленные благодарения неведомым основателям теперешнего своего жилища, невесть откуда взявшимся и невесть куда пропавшим). В необыкновенного размера очаге, сложенном из необтесанного камня, потрескивали поленья душмянки. На коробившейся коре их с шипением проступали пузырьки.

Приятная сладость разливалась по всем суставам послушника. Словно укрыт он своим меховым покрывалом в этой избе, топившейся по-черному, от всего мира, от всех невзгод и лихолетий... Словно все страшное, что пришлось пережить за неполную дюжину лет его, осталось по ту сторону... Едкий, слегка покалывающий глаза чад выходил наружу через прорубленный на высоте в полтора аршина дымволок. По медному котелку, что висел в печи, скользили отблески огня. В красном углу, подле пасмурного лика какого-то угодника божия, коптила заправленная сивучьим жиром самодельная лампадка. По законопаченным мхом стенам вперемешку со связками душистых и целительных трав развешано было старинное оружие и другие диковины, добытые кем-то с потерпевших крушение судов. В дальней кути стоял невесть как попавший сюда громоздкий якорь времен римского императора Калигулы.

Некоторое время царящее в избе безмолвие нарушаемо было лишь негромким потрескиванием дровишек да покряхтыванием Епимаха, вычесывавшего из своей бороды морскую соль. Не забывал он и время от времени подкладывать в очаг поленце-другое пахучего дерева. Горит, пошумливает печь русская, ласкает все чувства человеческие, успокаивает душу...

Немало интересных рассказов из уст иеромонаха довелось Римме выслушать в такие вот вечера. Открыла же их длинную череду собственная его история...

Итак, Епимах. Личность весьма приметная. И дело не в том, что росту он был среднего, волосы имел русые, а глаза голубые и со смешинкой. А в том дело, что был тот монах наделен весьма обширными знаниями. Ученый был монах. Особенно много знал он из истории и географии, а более всего являлся знатоком по естественным предметам. Происходил он из старинного, но обедневшего дворянского рода, известной фамилии. Ну а коль дворянин, да беден, да связей нужных нет, то два пути ему: либо