Да, Рейнгольд и его друзья «первого призыва» были убеждены, что им предстоит выполнить важную миссию. Какую? Если бы задать этот вопрос им, они бы ответили лозунгами партийной пропаганды: освободить мир от еврейско-буржуазной плутократии и гнилого парламентаризма; добиться торжества арийской расы, высшей по отношению ко всем прочим; установить братское единство между всеми социальными группами без исключения; добиться всеобщего безоговорочного подчинения Fürherprinzip – вождю, который один несет ответственность за ход вещей.

В тот день не произошло ничего, что могло бы удовлетворить мою жажду стать уличным бойцом, героем движения. Но это не помешало мне вечером рассказать родителям, как я, впереди «банна» (отряда) из ста гитлерюгендовцев, прошел через самый опасный и мрачный квартал Виттлиха и что меня вполне могли ранить в случае нападения коммунистов. Родители, должно быть, улыбнулись моим фантазиям.

Однако кровь в рейхе действительно пролилась. Германия и весь мир впервые увидели истинное лицо нового режима. 30 июня 1934 года Гитлер молниеносной акцией уничтожил всю оппозицию как в своей собственной партии, а также, и это главное, вне партии, ту, что еще стояла на пути установления неограниченной диктатуры. Об этом все узнали по радио и из газет. На газетных фотографиях вооруженные до зубов эсэсовцы маршировали по улицам Берлина и Мюнхена. Удар был направлен против штурмовиков. Их могущественный предводитель Рём якобы пытался свергнуть Гитлера и захватить власть, опираясь на миллионы коричневорубашечников и армию, желавшую избавиться от Гитлера.

Сколько человек погибло? Об этом ничего не было известно. Ходили слухи, что несколько тысяч. Один из моих мюнзингенских кузенов, будучи личным секретарем вице-канцлера фон Папена, через некоторое время рассказал нам, как эсэсовцы захватывали в Берлине его канцелярию. Они обшарили все помещения в поисках подозрительных. Одного из сотрудников Папена хладнокровно пристрелили прямо за рабочим столом. «Мы слышали хлопки пистолетных выстрелов эсэсовцев у себя за спиной, в коридоре, и ждали, что с секунды на секунду нас всех ликвидируют», – поведал он нам.

Какой ужас! Так это, значит, и есть новый порядок? Но, ради бога, что же случилось с Германией? Есть ли еще время изменить ход событий? А армия? Неужели она ничего не сделает?

Армия, рейхсвер, ничего не могла изменить. А может быть, не хотела.

Вскоре Гитлер восстановил Wehr-Hoheit, право Германии создать себе армию, соответствующую ее потребностям и масштабам. Иными словами, он вновь вооружил Германию. И тем самым, как он говорил, разбил последние цепи Версальского диктата. Он вернул Германию в ранг держав, являющихся хозяйками собственной судьбы. Он стер позор и унижение ноябрьского поражения 1918 года.

Когда мой отец услышал эту его речь по радио, он вытащил из кармана свой большой платок и шумно высморкался. Это был единственный раз в жизни, когда я видел, чтобы он плакал. Он одобрял это решение Гитлера, но продолжал дистанцироваться от нацистов. Он по-прежнему настороженно относился к внешней политике режима. Он постоянно повторял, что не знает, куда это приведет Германию.

Незадолго до того он отказался от всякого участия в общественной жизни, поскольку отныне это стало принудительной повинностью. Во время патриотической манифестации на Рыночной площади Виттлиха (одному богу известно, сколько их там происходило!), на которой он присутствовал в качестве председателя Союза ветеранов войны, один молодой негодяй в коричневой рубашке заметил в рядах ветеранов двух евреев, увешанных наградами и хорошо известных в городе.

– Евреям больше нет места среди нас, пусть немедленно убираются или мы их вышвырнем! – закричал юнец.

Мой отец услышал его. Он был в мундире генерал-майора старой императорской армии и в тот день должен был выступить с речью с балкона ратуши.

– Если хоть кто-то прикоснется к нашим товарищам, я немедленно покину эту площадь, – спокойно сказал он.

Нацисты вынуждены были подчиниться. Отец произнес речь. Затем он вернулся домой и сообщил нам о своем намерении никогда больше не участвовать в публичных мероприятиях в мундире. Он только раз нарушил свое слово: когда город с триумфом встречал моего брата Эрбо[25], летчика, награжденного рыцарским Железным крестом за первые свои двадцать побед в воздушных боях.

Таким курьезным образом мы впервые столкнулись с одним из наиболее одиозных аспектов того царства террора, которое нацисты построили в Германии: с пресловутым еврейским вопросом. Были ли мои родители антисемитами? Если следовать утверждению, что антисемитизм начинается с того момента, когда один человек начинает узнавать в другом еврея, то, конечно, да, были. Я часто слышал в доме, в разговорах моих родителей, что тот-то еврей, у того-то еврейка мать или бабка, что семья такого-то породнилась с евреями. Между этой констатацией и лагерями смерти огромная дистанция, которую психологи геноцида преодолеют, возможно, в один день… Но маловероятно, чтобы любой «антисемитский» народ позволит увлечь себя в бездну, в которую немцев увлекли гитлеровцы.

Мои родители были абсолютно равнодушны к непрерывной антиеврейской пропаганде режима. Они считали ее отвратительной, смехотворной и не заслуживающей обсуждения. У них всегда было много друзей-евреев, особенно в Вене, и в числе наиболее близких – австрийские Ротшильды. Сама идея, что еврея надо презирать, а уж тем более уничтожить, только за то, что он еврей, никогда не приходила им в голову. Я убежден, что она не приходила в голову и большинству немцев, несмотря на постоянную идеологическую обработку.

Когда старик Дублон, наш скототорговец, был вынужден уехать, потому что был евреем, я понял, что отныне справедливость и равенство в Германии ничего не значат. Я больше не увижу маленькой странной процессии, сопровождавшей умершего еврея на маленькое еврейское кладбище, расположенное совсем рядом с нашей фермой, в лесу, где я охотился на сорок, соек и кроликов. Небольшая еврейская община Виттлиха, насчитывавшая около пятисот душ, исчезла, а местные жители этого даже не заметили.

Скоро настала очередь моей матери завершить легкий «флирт» с новым режимом, на который поначалу пошли многие приличные люди. Она оставалась председателем местного отделения Союза немецких женщин. Однажды партия начала нападки на небольшой лицей сестер-урсулинок, в котором училась моя сестра. Религиозная школа, заявили нацисты, не совместима с новым порядком. Школа, как и все прочие сферы общественной жизни, должна подчиниться Gleichschaltung, унификации в направлении, указанном фюрером.

Моя мать выразила публичный протест и пригрозила покинуть пост председателя отделения Союза немецких женщин. Все было напрасно. Партия опередила ее и исключила из своих рядов на заседании «партийного трибунала», которое было особо унизительным. Она была оскорблена и разбита.

В день, когда Гитлер взял власть, она сделала своим девизом Try to make the best of it[26]. Как и многие «люди доброй воли», она рассчитывала получить возможность повлиять на экстремистов, служа при этом своей родине. Но этот девиз оказался ложным и неприменимым. Для моих родителей это стало доказательством того, что с «этими людьми» договариваться невозможно. Оставалось только отойти в сторону и дождаться конца бури. Это было то, что позднее назовут «внутренней эмиграцией».