Теперь с ролью слуг было покончено. Мы имели современное оружие и готовы были им воспользоваться, если понадобится, если нас к этому вынудят. Это была уже не Веймарская Германия, Германия соглашателей, готовых уступать требованиям победителей. Теперь Германия стала хозяйкой самой себе и была готова прибегнуть к оружию, если того потребуют высшие интересы нации.

Можно ли вообразить больший контраст, чем тот, что существовал между этой раскаленной атмосферой и иезуитскими спокойствием и дисциплиной, в которых я пребывал основную часть времени? Стоявший на горе, возвышавшейся над «исторической» долиной, коллеж оставался в стороне от политических страстей. Разумеется, мы следили по радио за важными событиями, в лихорадочном ритме следовавшими одно за другим: летняя Олимпиада 1936 года, война в Испании, австрийский кризис, судетский кризис, бесчисленные речи Гитлера, Мюнхенское соглашение, оккупация Чехословакии.

Комментарии отцов иезуитов сильно отличались от тех, что мы слышали на наших собраниях гитлерюгенда. Они были полны тревоги и печали. Куда все это заведет страну? Где свобода слова, свобода вероисповедания? Цезарь, Гомер, Шиллер, Гёте, Расин и Меттерних, Бисмарк: как соединить их слова и деяния с охватившим немецкий народ безумием? Неужели никто не видит, что страна катится к войне – к катастрофе?

В стенах коллежа еще можно было говорить свободно, не опасаясь, что на тебя донесут. Отцы иезуиты были уверены в преподавателях-мирянах и в своих учениках. Одним из моих одноклассников был Пауль Аденауэр, третий сын бывшего бургомистра Кёльна Конрада Аденауэра, которого нацисты сместили с должности сразу после своего прихода к власти; с тех пор он замкнуто жил в своем домике на другом берегу реки. Пауль, как «неблагонадежный», не состоял в гитлерюгенде. В начале каникул отец приезжал за ним и, пользуясь случаем, долго беседовал с Валли Штрассером, грозным главным префектом коллежа, разделявшим его пессимистические взгляды на будущее.

Незадолго до пасхальных каникул 1939 года ректор коллежа, отставной офицер, имевший множество наград, получил от школьных властей Рейнской провинции известие, что после каникул коллеж не возобновит работу и будет преобразован в государственный. Подобное решение никого не удивило. Это означало, что иезуиты должны покинуть здание и, в свою очередь, уйти в подполье. Их коллеж, в рамках унификации, отныне входил в число обычных школ рейха.

Учащимся власти предоставили выбор: остаться при новом руководстве или перейти в другое учебное заведение. Мои родители сразу же решили забрать меня из коллежа.

Оставшиеся до каникул несколько дней я посвятил прощанию с отцами иезуитами, три года учившими и воспитывавшими меня. Зашел я и к очень почтенному отцу Хохгюртелю, которого мы, переведя его странную фамилию на французский, наградили прозвищем Корсетхен (маленький корсет). У него было тонкое умное лицо под венчиком серебристых волос. «Не знаю, когда мы свидимся снова, Август, – сказал он мне, – но, думаю, скоро. Это безумие не может продолжаться долго, но я боюсь, что оно приведет нас к катастрофе, равной которой не было в нашей истории». Он был моим учителем математики, предмета, в котором я отнюдь не блистал, и я от всей души его ненавидел. Но в тот момент я был так растроган, что признался, что это я частенько досаждал ему, пуская карманным зеркалом солнечные зайчики в глаза, когда он читал на школьном дворе свой молитвенник.

Мы вновь встретились через семь лет, во дворе коллежа, снова открывшего свои двери. Он чудом уцелел под бомбардировками и артиллерийскими дуэлями последних боев на Рейне. Я напомнил ему наш разговор весной 1939 года. «Разве я был не прав?» – просто спросил он.

Вместе с двумя одноклассниками, пережившими крушение нашего старого коллежа, я оказался на скамьях лицея «Кайзер Вильгельм» в Трире. Жили мы в пансионе у старого учителя, изгнанного, как и Аденауэр, нацистами. Были рады, что пользуемся непривычной свободой, которая выражалась, главным образом, в долгих обменах взглядами с пансионерками коллежа для девочек, расположенного напротив нашего лицея.

Программа обучения, в сравнении с иезуитским коллежем, была простой. Чтобы успешно учиться, не приходилось прилагать больших усилий.

Тем временем события ускорились. Взрыв мог грянуть в любой момент, в любом углу превратившейся в гигантский укрепленный лагерь Европы. Гитлер оккупировал Прагу, нарушив тем самым Мюнхенский договор и в очередной раз поправ свои торжественные обещания хранить мир.

На западной границе рейха развернулись масштабные работы по возведению фортификационных сооружений. Трир оказался в зоне строительства. Днем и ночью под окнами нашего дома ездили грузовики. Они везли материалы, необходимые для строительства бункеров, рубежей противотанковой обороны и гнезд ПВО. Подрядчики и рабочие зарабатывали на этой лихорадочной программе большие деньги. Западный вал, как официально назвали эти укрепления, явно стал подлинным благословением для приграничного населения.

На самой границе уже несколько месяцев царила атмосфера горячей войны. Однажды меня пригласили в гости к одному саабрюкенскому промышленнику. Его вилла, расположенная на холмах, окружающих город, стояла совсем рядом с французской границей. Весь обед я не сводил глаз с французских часовых, шагавших вдоль заграждения из колючей проволоки, возведенного прямо за стеной сада. Эти стена и заграждение из колючей проволоки являлись границей мира, нашего мира! А за ними начинался другой мир, враждебный, странный. Атмосфера казалась такой душной, что в ней невозможно было дышать. Достаточно было одной искры, чтобы накопленный порох рванул. После обеда мы вышли на террасу выпить кофе. Французские солдаты наблюдали за нами в бинокли. Это странное ощущение, когда тебя рассматривают вооруженные люди, я вновь испытал много позже, в Берлине. Там тоже стена разделяла два мира.

Более полного разделения и придумать нельзя. «Можно ли еще избежать войны?» – спрашивал хозяин дома.

В апреле 1939 года я стал задумываться о своей будущей профессии. Мне не было и семнадцати, но убежденность в том, что в воздухе витает нечто неизбежное, подсказывала: наилучшей стала бы профессия военного. Мои родители активно поддерживали меня в выборе этого пути. «В армии, по крайней мере, ты еще можешь открывать рот и говорить, чего хочешь, и не обязан отдавать гитлеровское приветствие», – говорил мне отец. Надо сказать, что в то время данное мнение было широко распространено среди благомыслящих людей. Выбор армии, как последнего оплота против вездесущей и всемогущей партии, был, своего рода, исповеданием веры.

Мой старший брат воспользовался той же лазейкой. Завершив обучение в Боннском университете, он стоял перед выбором: карьера чиновника, которая неминуемо потребовала бы членства в партии, или поступление на строевую военную службу, так как он уже числился офицером запаса в Потсдамском кавалерийском полку. Офицеры вермахта не были обязаны – и их к этому так и не принудили впоследствии – вступать в партию, тогда как это было обязательным для любого немца, желающего пойти на государственную службу.

Итак, мой старший брат надел офицерский мундир. Второй брат уже был в армии. Третий отслужил и изучал агрономию, поскольку являлся наследником имения. Четвертый был лейтенантом в 26-й истребительной эскадре, дислоцированной в Кёльне. И я – пятый – не мог поступить иначе, кроме как тоже надеть серый мундир. Такие тогда были времена: все ходили в мундирах, просто надо было выбрать лучший.