Штернберг покачал головой. Как это было в духе Лихтендорфа, который стремился во всем всех превосходить, порой доходя до абсурда.

Штернберг и сам почувствовал зверский голод, но не стал ждать, когда слуги что-нибудь приготовят, и, собравшись, пошел в палатку к Лотрингену.

Конрад встретил брата холодно и с какой-то тоской в глазах.

– Что-то ты невесел, братец, – улыбнулся Генрих и тут же накинулся на предложенную ему солонину.

– Радоваться будем, когда возьмем Иерусалим. Вместо того, чтобы действовать, мы чего-то ждем в этой пустыне и проводим дни в попойках. Нечего сказать – крестоносцы! Дамиетта неприступна – сразу понятно. Для чего вообще мы высадились именно здесь?

– Не ворчи. Думаешь, надо все-таки было Дамаск штурмовать?

– Может, и стоило!

– Так чего же ты не остался в Сирии? Зачем биться с Деметром Абой выходил после того, как он меня ранил? Вдвоем бы и поскакали к Дамаску и короля Венгерского со всей его армией с собой прихватили бы.

– Зря ты так, Генрих. Я твою честь, нашу честь защищал, сражаясь с сенешалем.

– Ладно, черт с ним, с Деметром. Наверное, сейчас уже у себя дома, в постели нежится да хвастается, какой он славный крестоносец, сколько крепостей взял и сарацин поубивал. Жаль, я не смог его прикончить. А все-таки эта сволочь хорошо бьется! И тебя, и меня ранил.

– Ну и мы его потрепали неплохо. Во всяком случае, нос его всегда будет помнить твой кулак. Ха!

– Вкусная солонина! У тебя есть еще?

– Все уже свое слопал? На вот лепешек.

– Ну что поделаешь? У меня каждый вечер гости! Не голодными же сидеть!

Конрад в ответ только покачал головой. Штернберг отметил, что брат уже несколько дней находится в каком-то тоскливо-злобном настроении, огрызается на всех, за малейшую провинность бьет слуг. Штернберг посоветовал ему спустить пар со шлюхой, но Лотринген тогда послал брата ко всем чертям. Вообще последнее время Конрад мало выходил из палатки, почти не общался с друзьями и предпочитал молча сидеть и чистить доспехи, не доверяя эту работу никому из слуг.

За пологом палатки кто-то кашлянул, обозначая тем самым, что он ждет приглашения войти. Лотринген позвал его, и перед братьями предстал взволнованный оруженосец Ганс Рихтер.

– Сеньоры, прошу прощения за беспокойство, но я счел своим долгом передать вам то, чему сам был невольный свидетель.

– Давай, Ганс, выкладывай живее! – нетерпеливо сказал Штернберг.

– Я ночью случайно оказался рядом с палаткой господина Эйснера и видел, как к нему тайно пришел человек в мусульманской одежде. Он шел крадучись по лагерю в сопровождении двух слуг господина Эйснера. Мне показалось это очень странным, и я, не замеченный никем, притаился за палаткой и слышал, как там заговорили по-арабски.

– А кто говорил? Один незнакомец? – спросил Лотринген.

– Нет, я узнал во втором голосе господина Эйснера.

– Не может этого быть! Ты ошибся, Ганс! – воскликнул Штернберг. – Я знаю Эйснера. Он хорошо говорит по-французски, по-итальянски, знает латынь и греческий, но арабский – это уже слишком! Он никогда нам не говорил об этом, а когда пленные сарацины что-то пытались сказать, мы долго искали толмача, хотя рядом был Эйснер – и он молчал.

– Видимо, ему есть что скрывать, – задумчиво произнес Лотринген.

– Вот и я так подумал, господин граф! – подхватил Ганс. – Я пошел к себе, но заснуть не смог и через несколько часов вернулся к палатке господина Эйснера. Там все еще шла беседа. Меня такое любопытство разобрало, что я не побоялся подползти к самому входу в палатку и заглянуть в щелку. И, господа, что я там увидел!

– Что? – хором сказали братья.

– Господин Эйснер чертил на песке план нашего лагеря, обозначил реку, город на том берегу, и все это показывал незнакомцу. И они говорили на арабском! И незнакомец этот тыкал прутиком в разные места рисунка и что-то, похоже, объяснял. Скажу более – они и теперь там, я проследил.

– Тут что-то темное творится, – произнес Лотринген. – Уж не предатель ли наш Эйснер?

– И не с посланцем ли султана он там так мило беседует?! – вскричал Штернберг. – Я всегда знал, что с этими учеными людишками надо держаться осторожно, все они так и норовят, куда бы свои знания продать, да подороже. Идемте туда немедленно. Необходимо срочно во всем этом разобраться!

Карл фон Эйснер был необычным рыцарем. Он занимался врачеванием, хорошо писал и читал на нескольких языках. Он появился в войске Леопольда Австрийского еще в Европе и быстро привлек к себе внимание своими глубокими познаниями в медицине. Несколько раз ему приходилось лечить Штернберга, Лотрингена и Лихтендорфа и их друзей – Касселя и Данфельда. Его быстро приняли в компанию, и он охотно согласился, однако держались с ним довольно холодно, как с человеком малознакомым. А о себе Эйснер говорить не любил, предпочитая слушать других. Однако, когда Деметр Аба ранил на дуэли Штернберга, Эйснер, добросовестно врачуя его раны, все-таки рассказал, сгоравшему от любопытства графу, что обучался медицине в знаменитой школе в Салерно, что неподалеку от Неаполя, потом много путешествовал, побывав в Кастилии, Франции, империи ромеев, и везде старался глубже проникнуть в искусство врачевания. Эйснер всегда вел себя тихо, чтобы его никто не замечал, однако невозможно было не обращать внимания на его необычный для немца смуглый цвет кожи, каким отличаются жители Сицилии или Южной Италии. Ходили слухи, что рыцарское звание ему было дано не по праву благородного происхождения, а из-за того, что его, мальчишку без рода и племени, усыновил странствующий германский рыцарь.

Братьям пришлось недалеко идти – Эйснер поставил палатку рядом с территорией, занимаемой людьми Штернберга. Эйснер жил довольно скромно. Кроме двух слуг – глухонемого старика по прозвищу Лесовик и глуповатого паренька Гвидо – никто не сопровождал его в походе. Ганс первым подбежал к палатке и, прислонив ухо, стал слушать, но, видимо, топот его был замечен теми, кто сидел внутри, и наружу вышел Лесовик, хмуро уставившись на Ганса. Штернберг побоялся, как бы незнакомец, посетивший Эйснера, не улизнул, решительным жестом отстранил глухонемого и вошел в палатку. За ним последовал Лотринген.

Эйснер сидел на соломенном тюфяке и рассматривал какую-то странную фигурку человека с головой сокола. Рядом с ним в полудреме лежал незнакомец, возраст которого определить было сложно. Абсолютно голое лицо, отсутствие волос и бровей заставляли думать о нем как о довольно старом человеке, но при более пристальном внимании ему можно было дать и не более сорока лет. Когда братья вошли, Эйснер изобразил, будто совершенно не ожидал их прихода, и, поднявшись, улыбнулся, приветствуя их, показывая на фигурку