лицом к стене, на вопросы не отвечает. О чем она думает? О моем безжалостном выкрике? Или втихомолку завидует Тамаре, еще и еще раз переживая свое собственное несчастье. А может быть, начинает понимать, что возникла ошибка, недоразумение, вместо дружбы взрастившее вражду. И мне становится как-то не по себе. Эх, Лида, Лида! Тебе будет труднее, чем нам, тебе с твоей резкостью и неумением поделиться бедой. Да разве весь мир причастен к твоей горькой судьбе, и всему миру надо показывать за это свою неприязнь? Ведь война! Она все... Она...

Мы трое еще очень молоды. А молодость не умеет вычерпать горе до дна, измерить границы бедствия. Молодость улыбается и сквозь слезы.

Странно. Сейчас вроде забылись все наши неприятные взаимоотношения с Лидой. Нет. Ничего в этом странного нет. Просто приход Тамары помог раскрыть истину — Лида наша, одна из тех, кто прошел сквозь гремящую, огненную страсть. Она — наша частица.

Настя притащила не только продукты, но и красивые тарелки, рюмки, тугую накрахмаленную скатерть, которая напоминает дом, мирную довоенную жизнь. Опираясь руками о стол, Галина скачет, в ее глазах искренний восторг. Она вполне освоилась с ролью хозяйки и, поглядывая на нас с Настей, предлагает — кого позвать в гости.

— Ты не очень-то, — предупреждает Настя, — полакомитесь сами. Досыта поешьте.

Но подобных советов Галина и слушать не желает. Она готова пригласить все пять этажей госпиталя. Куда там — весь мир! И первой в списке числится Людмила. Назло ли тем, из-за которых нашего товарища перевели в чужую и менее удобную палату? Или хочет исправить несправедливость? Настя уверяет, что Людмила чиста как стеклышко, курсанты ее уважают за летный опыт и готовы часами слушать. Значит, вовсе не молчальница Людмила? Теперь Настя ее принесла на руках, посадила на мою койку, возле стола. Мы ждем упреков, каких-нибудь признаков отчужденности, но во взгляде Люды только благодарность за то, что мы не оставили ее одну в новогодний вечер.

Галина ушла за комиссаром. Мы уверены, что Мария Павловна придет, несмотря на нездоровье. Да вот и они, наверно. Но почему такой осторожный стук? Нет, не они...

Переступив порог, он каждой из нас дарит обворожительную улыбку. Затем, как бы нарочито сгибаясь под тяжестью внушительной корзины, подходит к Тамаре и долго и звонко целует ее белую узкую ручку. Так вот он каков — человек, имеющий вес в городе! И к нашему удивлению, всего-навсего капитан. Взгляд Тамары многозначителен: в нем и тайна проведенных вместе ночей, и обещание новых, бесчисленных часов счастья... Значит, любовь — не только расчет. Эх, опять мы не разобрались, оттолкнули Тамару... Я уже помышляю об извинении, но вдруг слышу слова капитана: «Ваш муж будет ровно в половине двенадцатого. Просил накрыть стол. В этой корзине — лучшее, что можно раздобыть в наш печальный век!»

«Дурочка, — мысленно браню себя, — наивная глупышка! Как ты смела командовать бойцами, если не умеешь отличить черного от белого!» — «Но ведь там, в огне боя, все проще, — оправдывается какой-то внутренний голос. — Там после первого же разведпохода ясно, кто чего стоит». — «Лайма, Лайма, — вступает другой голос, — ты должна снова стать на ноги, снова научиться ходить по земле с высоко поднятой головой. Но тебе пора и в обыденной жизни научиться разбираться в людях. А не то... не то будут сомнения и ошибки».

С койки встала Лида. Заметила ли она в глазах Тамары тот особый, интимный блеск? Слышала ли слова о муже? Но, вспыхнув до корней волос, она резко приказывает капитану:

— Выйдите! И чтобы я вас тут больше не видела.

Едва он переступил за порог, как докторша, громко хлопнув дверью, выбегает из палаты и возвращается лишь далеко за полночь, когда мы, усталые и чуть-чуть захмелевшие с непривычки от вина, погружаемся в сон.

Стол занят, тумбочка чересчур мала. И Тамара молча раскладывает закуски на постели. К стене прислонилась бутылка шампанского с серебристой лебяжьей шеей. Скользят по зыбкой поверхности койки и опрокидываются консервные банки с яркими этикетками. Тарелочки с золотистыми и румяными закусками никак не желают устоять на одеяле. Тамара возится, возится, наконец нетерпеливо сдвигает с тумбочки пудру, флаконы духов и расставляет бутылку, рюмки, вилочки, Ну вот, теперь он может явиться, этот всесильный собственник ее молодости и красоты! И он приходит — точно в назначенное время, как выверенный хронометр; его тяжелые шаги по коридору слышны издалека. Ему, видимо, нелегко нести свое тучное тело, и он, едва войдя, грузно плюхается на койку жены. Тщательно расставленные банки и тарелочки мгновенно сбиваются в беспорядочную кучу. Он шумно переводит дух и словно прилипает к Тамариным губам. Супруги целуются — миг, другой, третий... Тамара отодвигается... Но он снова ее обнимает, прижимает к себе. Мы с Людмилой сидим как оплеванные. Зависть? О нет, только стыд, ужасный стыд за этого пожилого человека с крашеными черными усами.

Если бы я могла подняться! Если бы Людмила в состоянии была хоть до двери дойти, чтобы кого-нибудь позвать! Но мы беспомощны, как едва вылупившиеся птенцы; нам остается либо прервать эту пошлую сцену каким-нибудь громким, грубым восклицанием, либо ждать Галину и комиссара. Галина — да! Она бы знала, что сказать! Но вдруг, к моему изумлению, заговорила тихая, всегда такая сдержанная Людмила. Она произносит только одно слово: «Прекратите!» И супружеская чета, словно упав с облаков, приходит в себя, замечает разбросанные закуски.

В упор рассматриваю Тамариного мужа. Халат сполз с плеч, обнажив погоны полковника интендантской службы. Отгадать нетрудно: работник военторга или заместитель того же командующего ПВО по хозяйственной части. В его ведении самое сегодня ценное: одежда, продукты. Да, он может иметь влияние в городе, может покупать таких девушек, как Тамара.

Во мне закипает ненависть. Не знаю почему, но вспоминаю, как дорожили мы черными сухарями и щепоткой табака в весеннюю распутицу на фронте. Командир раздавал их, деля на крохотные порции, самым слабым... Этот не раздавал бы! А если бы что и дал, то потребовал бы в уплату девичью честь...

Он с упреком глядит на Тамару и говорит недовольно:

— Но, милочка, так швыряться деликатесами!.. Для чего же здесь стол?

— Он ведь занят.

— Так будь любезна, освободи! А если тебе трудно, то я это сделаю сам.

Он совсем было собрался сдвинуть все