наше угощение, но в эту минуту входит Галина, а за нею — вот радость-то! — комиссар.

Галка как-то на ходу сталкивает со стола тучную руку полковника, одним движением вдвигает стол в проход между нашими койками и демонстративно поворачивается к тем двоим спиной.

— Вы за это ответите! — грозит полковник.

— За что и кому? — холодно спрашивает комиссар.

— За грубость по отношению к старшему по званию.

— А вы ответите за то, что незаконно поместили свою супругу в офицерскую палату, предназначенную для раненых, — отрезает комиссар.

Больше эти двое для нее не существуют. Она усаживает Людмилу на стул, садится сама и совсем другим, веселым и ласковым голосом спрашивает:

— Начнем пировать или гостей дождемся?

Решаем ждать.

— Людмила, — говорит комиссар, — в Новый год, как в новый дом, надо заходить светло. Завтра ты, разумеется, вернешься в эту палату. Но я хотела бы сказать тебе, что ты вела себя неправильно по отношению к своим товарищам. К чему такая скрытность, такая таинственность? Разве ты не могла откровенно сказать Лидии Петровне, Лайме, Галине, чем ты, с позволения начальника госпиталя, занята в училище? Сказать, что курсанты подали заявление руководству с просьбой оставить тебя при училище преподавателем? Что должность эта за тобою, считай, закреплена? Так вот случилось: то я уезжала в командировку, то болела, и мы с тобой не побеседовали.

Людмила сидит, как наказанный ребенок. Да она и похожа на дитя: такая крохотная без ног...

— А вы, девушки... — это относится ко мне с Галиной, — больше верьте прекрасному. Не позволяйте недугу заразить вас сомнениями, враждой, станьте мягче, сердечнее. И к Лидии Петровне. Нельзя ей выйти отсюда с мерзлой душой... Впрочем, где она? Позовите ее к столу.

Но Лиду найти не удается.

Маленький репродуктор у стены доносит первый удар Кремлевских курантов. К нам в палату приходят девушки, те самые, забинтованные, хромые, обожженные. Некоторые приносят с собой праздничный госпитальный ужин в глиняных мисках.

Нашу бутылку окружают, как почетный караул, еще три других. По-братски, как принято на фронте, делим вино на всех. Куранты бьют в последний, двенадцатый раз, звучит Государственный гимн, и те, которые могут, становятся по команде «смирно». Мы были и остаемся солдатами. И комиссар говорит, обращаясь к нам:

— Новый год станет годом нашей победы, это теперь ясно каждому. Но пока еще идут суровые бои. И не только на передовой! Вы, девушки, уедете в глубокий тыл, но и там будет фронт, и там предстоит борьба... — Не бросила ли комиссар острый взгляд в сторону Тамары?.. — Так будьте же всегда борцами, не миритесь со злом и верьте, верьте в человека... — Она поднимает рюмку, и навстречу ей тянутся стаканы, кружки, подрумяненные вином пузырьки из-под лекарств: «Счастья! Здоровья! Мира!»

ВСПОМНИ О СТРЕКОЗЕ

Серебристый красавец уже не в силах устоять на месте. Мелкая дрожь время от времени пробегает по его широко раскинутым крыльям. «Отпустите меня, земные силы, отпустите!» — как бы все громче взывает он.

Не спеша поднимаюсь по трапу — и прямо посреди входа в самолет вижу огромные ботинки. Чем выше я поднимаюсь, тем длиннее ноги незнакомца. На следующей ступеньке я должна бы наконец увидеть и голову гиганта. Увы. Но вдруг, словно молот на наковальню, на мое плечо падает тяжелая рука, и я еле удерживаюсь на ногах.

— Слаба стала, капитан авиации, тронь тебя, а ты шатаешься. Ну, здравствуй!

— Паулис?

— Он самый. А ты куда курс держишь?

— Отпуск, милый, отпуск. В теплые края. Выходит, опять — общий рейс?

Став на пыпочки, заглядываю Паулису в лицо. Ему, как и мне, за сорок, однако в глазах все то же мальчишеское озорство. Только темные волосы как бы затянуты паутиной.

— Паулис! А стрекозу помнишь?

— Стре-ко-зу, верную стрекозочку! — мурлычет он слова нашей песенки. — Знаешь что, капитан, давай устраивайся. Сейчас подниму зверюгу эту наверх, лягу на курс и приду за тобой. А ты пока что — вспомни о стрекозе...

И я вспоминаю.

...С утра майор деловито приказал:

— Новое задание, лейтенант. Сейчас отправитесь в авиачасть. С собой захватите тексты и пластинки. Аппаратура в самолете уже смонтирована. Как с ней обращаться, объяснит техник, пилоту задача ясна.

Мне оставалось только щелкнуть каблуками:

— Будет исполнено.

Перед лесом — бархатистый изумрудный луг. С десяток самолетов прятались под буро-зелеными чехлами. Подле крайнего — кучка людей. Кажется, они только и ждали моего появления, чтобы щедро окатить потоком шуток:

— Гляди, живой лейтенант в юбке!

— А ваши босоножки что — форма секретной службы?..

— Ангельский голос прозвучит с неба, немчура сразу сдастся, и — точка войне!

— Лейтенанточка, просим на банкет в офицерскую столовую в шесть часов вечера после войны...

— Отставить «лейтенанточку». С этой минуты именовать капитаном авиации. Ура капитану!

Особенно старался один из них, самый долговязый, одетый в комбинезон и напоминавший медведя на задних лапах. Мне страшно хотелось ответить им как следует, но, как назло, ничего подходящего не приходило в голову.

— Эх вы, кукурузники, утята с высохшего пруда!..

Я резко повернулась и, спотыкаясь, пошла к самолету. Вечерняя роса насквозь промочила мои шикарные сандалеты, что успели доставить мне с полдюжины замечаний от начальства, а теперь не позволяли промаршировать гордым строевым шагом.

Вот, значит, какой ты, неутомимый воздушный извозчик! Ранние сумерки выкрасили самолетик в приятный для глаза зеленый цвет, и зелень эта сливалась с яркостью луга. И мне почудилось вдруг, что на толстом зеленом стебле пристроилась отдохнуть перед следующим броском в воздух летняя стрекоза.

— Привет, стрекоза! — сказала я весело, словно и не было войны, не было ни трудного задания, ни насмешливых парней.

— Стрекоза-а? — удивленно протянули они в шесть голосов.

— Стрекоза! — вызывающе, назло им, подтвердила я.

Темнело. Аэродром все более оживлялся. Самолеты сбрасывали свою защитную шкуру.

— Приготовиться к полету! — скомандовал долговязый. Это относилось ко мне.

— Паулис, гляди, заморозишь капитана!

— Будь кавалером, Паулис, подай капитану руку.

— Паулис, а билет у