Костя от спиртного отказался. Терпкий, густой чай отдавал разнотравьем, старик, наполняя чашку, сказал:

— Чаек у нас особый, настоян на сушеных ягодах да травках.

Костя кивнул, чай действительно был вкусен. Распахнулась дверь, и пограничник едва не уронил на пол чашку, расписанную драконами, — вошел Данченко. Костя вскочил, Данченко удивился не меньше, но выдержка у старшины завидная, вида не показал. Лесник обрадовался:

— В аккурат к столу, Петюшка. Добрый гость завсегда вовремя поспеет.

Данченко не спеша прихлебывал горячий чай, пил с блюдца, было очень смешно, особенно когда старшина, надув щеки, дул на блюдце. Но Костя, конечно, не смеялся. Данченко завел со стариком разговор о хозяйстве:

— Накосили вы, Андрон Маркелыч, изрядно. Три копешки свершили. Травы нынче хорошие, сочные. На зиму хватит?

— Добавить придется маленько, достаток карман не ломит.

Разговор шел обстоятельный, неторопливый, Костя сидел как на иголках, Ланка украдкой подмигивала ему. Пора смываться, подумал Костя Вот получился камуфлет[35]. Он встал, одернул гимнастерку, Данченко повеселел, от Кости это не укрылось: ничего, дружок, сейчас ты у меня скиснешь…

— Разрешите откланяться, дорогие хозяева, все было очень вкусно, спасибо за угощение. Ланочка, я рад знакомству, надеюсь, еще увидимся

— Обязательно. Приходите почаще.

— Отлично. А то на заставе скучища.

— Да ты что, паря? — изумился лесник.

Данченко насупился, Костя приложил ладонь к козырьку фуражки, щелкнул каблуками.

— Приятно было побеседовать. До скорой встречи, всего наилучшего. Мне, Лана, нужно о многом поговорить с тобой.

На этот раз Костя перехватил; Данченко холодно заметил, глядя в сторону:

— Вообще-то у пограничников времени свободного очень мало. Конечно, у хороших бойцов. Так что если красноармеец Петухов не придет, вы, хозяева, на него не обижайтесь.

— О чем толковать, Петюшка? Сам служил, знаю, — лесник сочувственно кивнул бойцу.

Теперь свободного времени у меня не будет, мелькнуло у Петухова. Точно.

— Еще раз — всего наилучшего. Ланочка, проводишь меня?

Девушка встала, Данченко с досады хлебнул горячего, обжегся, низко склонился над столом. Костя и Ланка ушли.

— За что ты Петра не любишь? — спросила Ланка.

— Солдату любить командира не обязательно. Я его уважаю, но не более.

На берегу Серебрянки они попрощались.

Повар нехорош собой: невысок, неказист, очень непредставителен. Руки короткие, пальцы пухлые, перехваченные в суставах колечками. Голос писклявый. Пухлощекий повар похож на обиженного мальчика. И фамилия у него — тоже не подарок: Груша!

На свою судьбу повар сердит: внешность самая что ни на есть заурядная, голос — не то что команды подавать, говорить совестно. От его команды солдаты со смеха упадут, а если у человека такой противный голосишко — ровно серпом по стеклу — разве повезет ему в жизни?

Подергивая унылым утиным носом, помешивая черпаком в котле, Груша печально размышлял о незавидной своей доле. Все у него не как у людей, в школе товарищи над ним потешались. Ну, чем виноват человек, если любит фиолетовый цвет, мало ли кому что нравится… Мать не хотела шить ему фиолетовую рубаху, отговаривала, но он добился своего. Когда юный Груша явился в школу в обновке, ребята захохотали, зашушукались, прыскали девчонки. На школьный вечер девятиклассник Груша пришел в роскошном фиолетовом пиджаке с большими накладными карманами. В кармане — уголком — фиолетовый платочек. Сбежалась толпа, все взирали на паренька с удивлением, а видавший виды классный руководитель оторопел.

Учился Груша на троечки, учителей успокаивал:

— Сойдет. Летчик из меня все равно не получится.

— Почему?

— Носом не вышел. И фамилия не героическая. Летчик Груша, представляете?

Ребята относились к нему неплохо: парень безобидный, девушки же всерьез не принимали. Сочувствие встречал он только у отца, повара единственного в райцентре ресторана. Возвратившись с работы, отец звал сына на кухню, стряпал он всегда сам, жене не доверял это важное дело. Виртуозно шинкуя капусту, наставлял:

— От нашей профессии, сынка, нос не вороти, самая нужная она для народа. Без доктора, инженера просуществовать как-нито можно, а пойди обойдись без нас! Есть всем надо — и рабочим, и наркомам. И не как-нибудь, а вкусно, питательно. Учись, пока я жив, перенимай.

— Не желаю, батя…

— Почему?! Мы — потомственные кулинары, от деда, прадеда. А ты — хвост набок?

Пришлось смириться, а потом даже понравилось: дело не простое, ума требует. Груша присмотрелся, поднаторел, перенял отцовские секреты. Особенно по части плова. Отца научил готовить плов заезжий узбек, плов получался отменный.

— Пилав должен быть рассыпчатый, — наставлял узбек. — Мясо жирный-жирный. А чай чтоб был как поцелуй самый лучший женщин — кирепкий, горячий и сыладкий.

Груша готовил великолепно, когда подавался плов, пограничники дружно гаркали повару благодарность. Груша в такие минуты буквально светился, любил, когда хвалят. Все на заставе одобряли повара, один Петухов скупился на похвалы, зато ехидничал не в меру.

— Балуете вы его, — внушал Костя товарищам. — Поваришка должен пребывать в страхе, смиренном повиновении, иначе на шею сядет, да так, что не спихнешь. Баловать кулинара нельзя.

— Не согласен я, — гудел отделком[36] Седых, ярый борец за справедливость, из-за чего не раз схватывался с товарищами. — Доброе слово работать помогает.

— Возможно. Но наш Груша — тот еще фрукт, я про него наслышан.

— Что ты про меня знаешь? Чего ты такого можешь про меня знать? — с треском распахнув окошко раздаточной, пищал повар.

А Косте только этого и требовалось.

— Ты, оказывается, здесь? Подкинь-ка, братец, добавки. И не волнуйся, пусть море волнуется.

— Болтун, а еще фронтовик! Что ты на фронте делал? Портянки помогал интендантам считать?

Все мог Костя простить, но такое… Плошка, пролетев через стол, с треском врезалась в захлопнутую дверцу.

— Думай, что говоришь, груша недозрелая…

Костя тут же забывал о перепалке, но повар долго не мог успокоиться: вот тип завелся! Настырный, всюду нос сует, всякой дыре — гвоздь, каждого норовит оговорить.

— Ты напрасно третируешь повара, — упрекнул Костю Девушкин. — Не по-товарищески поступаешь.

— Чудак! Груше простительно, он сер, как штаны пожарного. Почему ты шуток не понимаешь?

— Держись в рамках. Ссора на заставе…

— Кто ссорится? Мы душа в душу…

— Это заметно. — Девушкин снял очки. — Невооруженным глазом.

Разговаривали в ленинской комнате, за дальним столом что-то писал старшина, Костя украдкой посматривал в его сторону: от этого товарища ничто не ускользнет, спит, а все видит.

Комсорга поддержал проводник Говорухин.

— Ты, Кинстинтин, к моему Нагану лучше относишься, чем к повару.

— Твой Наган — человек, а Груша — груша.

— Балаболка ты, Кинстинтин.

Не познав настоящей дружбы, а тем более любви, дожил Груша до призыва. В военкомате с уважением оглядывал озабоченных, строгих военных, любовался фасонистым лейтенантом — гимнастерка отглажена,